Йоханнес Линнанкоски - Песнь об огненно-красном цветке
Она встала, взволнованно пересекла комнату, села на стул неподалеку от Олави и сказала низким, пронизывающим душу голосом:
— Мы — женщины, понимаешь, мы жаждем любви, все — плохие и хорошие. Впрочем, нет среди нас ни хороших, ни плохих, мы все одного сорта! Все мы мечтаем о вас и о любви. Но о какой любви? Ты должен это знать! Отвечай мне как перед богом, просила ли хоть одна из тех девушек, которых ты знал, просила ли она у тебя твое тело, — отвечай, но не лги!
— Нет… я признаю, — едва вымолвил Олави.
— Хорошо, что ты хоть честен! Вот это-то и есть та граница, которая нас разделяет. Для вас тело — это альфа и омега, а для нас — нет. Мы тоже можем желать, когда нас этому научат. Но того, чего мы сами хотели бы, — этого алы от вас не получаем, вы дурманите нас — и только. А мы доверчивы, как дети. Мы обманываемся и снова надеемся, ищем и молим, как нищие, пока не поймем, что можем получить от вас только то, что само по себе отвратительно…
Олави глубоко вздохнул, будто розга, которой его секли, на мгновение задержалась в воздухе.
— Вот вы какие! Вы берете нас, но почему вы не оставляете нас при себе? Почему вы дарите нам обручальные колечки, деньги, красивые платья и не дарите самих себя, — ведь об этом мы тоскуем! Разве вы не понимаете, что для нас любовь — это жизнь, а для вас она — времяпрепровождение. Нет! Вы ничего не понимаете, вы полны самомнения и требуете, чтобы вам молились, как идолам.
Олави стал пепельно-серым, его веки нервно вздрагивали.
Потом лицо женщины изменилось, черты смягчились. Она немного помолчала, а когда снова заговорила — это был уже совсем другой человек. Теперь она говорила тихим, мягким, чуть дрожащим голосом:
— Ты тоже этого не понимаешь, Олави… Я знаю, что у тебя теперь на душе. Ты спрашиваешь — чего я хочу от тебя, ведь ты никогда не был связан со мной так, как те, другие. Это правда. И все-таки ты был со мной более близок, чем кто бы то ни был другой. Что мне до них! Они — животные, и мне все равно — были они или нет. А с тобой меня связывали нити, с тобой была близость, хотя ты этого и не понимаешь, Олави! Когда я сидела у тебя на коленях, я чувствовала, что кровь моя принадлежит тебе, — это чувство у меня так и не прошло. Все эти годы я искала тебя и утоления той тоски, которую ты во мне оставил. Когда их разбойничьи руки липли ко мне, я вспоминала твои ласки, с тобой я пала, с тобой грешила!..
Пот выступил на лбу у Олави, — ему казалось, что сначала его высекли, а теперь распинали… «Понимаю, понимаю, — хотелось ему крикнуть. — Теперь я все понимаю».
Но он не мог вымолвить ни слова.
Женщина придвинулась к нему ближе. Она смотрела на него, и глаза ее горели.
— О господи, не будь таким! — воскликнула она, бросаясь на пол перед Олави и обнимая его колени. — Я не тебя одного виню. Я грозила выцарапать тебе глаза! Нет! Нет! Я этого не сделаю! Я сумасшедшая, мы все сумасшедшие, мы все виновны! Только бы ты не чувствовал ко мне отвращения! Не гони меня от себя! Я несчастная и скверная, но ведь я любила тебя — тебя и никого больше.
Олави едва не корчился от муки, будто все его прошлое обернулось черной змеей, которая обвилась теперь вокруг его ног и хочет задушить.
— Позволь мне минуточку побыть вот так, не вырывайся, я скоро уйду. Я не виню тебя, не сердись. Ты ведь не знал, какая я, — мы тогда ничего не знали, совсем, совсем ничего.
Она успокоилась и долго смотрела на Олави.
— Скажи мне, пожалуйста, — заговорила она через некоторое время. — Другие тоже приходили к тебе? Приходили, я по глазам вижу! Да, тебя никто не может забыть. Будь ты таким, как другие, — никому до тебя не было бы дела. Но ты был… ты был ты, и мы все возвращаемся к тому, кто завладел однажды нашим сердцем. Нам иногда кажется, что мы ненавидим тебя, но это не так. И когда мир истерзает и измучает нас, мы приходим к тебе, словно… как бы мне это сказать, словно в церковь… нет, как паломники к святым местам… каяться в своих грехах… вспоминать то, что было прекрасно и чисто… плакать о том, что прошло…
Ее голос сорвался. Она отставила рукоятку, которую Олави все еще держал в руках, схватила обе его руки, прижалась к ним головой и безудержно разрыдалась…
Олави показалось, что в комнате стало темно. Он сидел неподвижно, как изваяние, прижав подбородок к груди, и плакал.
Прошло довольно много времени. Наконец женщина открыла распухшие от слез глаза, села у ног Олави и заговорила, глядя ему в глаза:
— Не сердись на меня, Олави! Я должна была прийти и сбросить с себя тот каменный груз, который тащила все эти годы. Я была так несчастна. Но теперь я поняла, что и у тебя тоже есть своя ноша. Прости мне все грубости и мерзости, которые я тут наговорила. Понимаешь — иначе я вообще ничего не сказала бы, просто расплакалась бы, увидя тебя… Олави! Я говорила что-нибудь о твоей жене? У меня нет на нее зла. Я и сама не помню, что говорила… Теперь мне лучше, потому что я снова увидела тебя.
Она отвела взгляд от Олави и уставилась куда-то вдаль, будто сидела в сумерках одна и грезила.
— Послушай, Олави! — сказала она потом, и глаза ее странно засияли. — В книгах, кажется, говорится, что из паломничества люди возвращаются с надеждой в душе? Что ты на это скажешь, Олави? Отец и мать ждут меня. Я знаю, что они с радостью примут меня, какой бы я ни стала. Знаешь, Олави? Я два года не была дома, — ох, какая же я! Позволь мне посидеть вот так еще минутку и поглядеть на тебя как прежде, тогда я снова найду в себе силы жить дальше.
И женщина долго еще смотрела на него. А Олави казалось, что мимо него чередой проходят темные тени.
— Как ты изменился, Олави, с тех пор, когда я видела тебя в последний раз, — нежно сказала женщина. — У тебя было много печалей?
Олави не отвечал, он только еще плотнее сжал губы.
Лицо женщины передернулось от волнения.
— Вот она какая, жизнь! — сказала она сдавленным голосом и еще раз прижалась лицом к коленям Олави.
Некоторое время длилось глубокое, давящее молчание.
— Теперь я ухожу, — сказала наконец женщина. — Мы теперь снова…
Она заглянула в глаза Олави, как ребенок, который забыл слово, но надеется, что его все-таки поймут.
Олави горячо схватил обе ее руки.
— Ты пойдешь домой? — спросил он так, будто это был вопрос жизни и смерти.
— Да! Но мы теперь снова?..
— Да! — выдохнул Олави, будто отвечая собственным мыслям, пожал ее руку и встал.
Провожая свою гостью до крыльца, он шатался как пьяный. Он смотрел ей вслед, пока вечерний туман не поднялся с земли и не окутал поляну.
Расплата
Олави сидел задумавшись. В комнате было тихо. Вдруг раздался стук.
Олави вздрогнул, выпрямился и с удивлением оглянулся, как будто не мог понять, где он находится. Взгляд его упал на дверь, и в голове промелькнула тоскливая мысль: опять? Кто теперь?
Снова стук…
Олави вскочил. Его охватила ярость, он лихорадочно глотнул воздух и бросился к двери.
— Войдите! — закричал он, с силой распахивая дверь. — Скорее! Все! Умные и безумные — все сюда! Я стоял перед вами, как школьник, теперь хватит! Скорее! Все вместе! Вы ведь все равно явитесь и потребуете расплаты! Я готов — каждая из вас получит свой кусок!
Но в сенях было пусто. Когда он это заметил, он насторожился, как боец, который не видит своего противника, но знает, что тот где-то притаился. Он медленно закрыл дверь и вернулся на место.
Стук…
«Что это — невидимая рать зовет меня к ответу?» Он обернулся.
Снова раздался стук — и тут Олави заметил маленькую птичку, которая сидела на наружном косяке окна возле двери и заглядывала в окно.
— Это ты? Лети прочь! Улетай! В лес! Разве ты не знаешь, что таится за стенами человеческого жилья? Хищные взгляды, стесненное дыхание, истекающие кровью сердца. Лети в свой лес — и никогда не приближайся к нашему печальному жилью.
Но птица только встряхнула головкой и поглядела ему прямо в глаза.
— Не понимаешь? Лети, лети!
Он стукнул по стеклу. Птица улетела.
Мучительная тоска снова охватила его.
«Вы медлите… я знаю. Вы будете приходить поодиночке, постепенно рвать меня на куски. Вы ходите за мной по пятам, как тайные судьи, чтобы я всегда чувствовал на себе ваши пронизывающие взгляды. Каждый стук заставляет меня вздрагивать, каждое женское лицо вынуждает мое сердце останавливаться. И стоит мне вас на минутку забыть и вздохнуть свободно, как снова, словно призрак, является кто-нибудь из вас».
Он тяжело опустился на стул.
«Я чувствую себя затравленным зверем, а вы все еще продолжаете меня преследовать. Неужели за то, что я когда-то вас любил? Разве вы забыли, в чем мы тогда клялись? Мы клялись никогда не вспоминать друг о друге иначе, чем с благодарностью за то, что каждый из нас дал другому. Мы были богаты и одаривали друг друга золотом. Почему же теперь вы приходите ко мне как нищенки и жалуетесь на свою бедность, хотя знаете, что я еще беднее вас? Может быть, вы приходите просто поплакать вместе со мной о том, что мы, когда-то такие богатые, стали теперь нищими?.. Вы являетесь, как кредиторы! Разве это не безумие? Ведь я слагал для вас стихи! Жизнь была тогда как песня, и любовь обвивала ее строфы красными цветами. А теперь вы говорите, что песни обратились в долговую книгу, а красные цветы — в цифру долга. Уходите, оставьте меня в покое! Мне нечем заплатить. Разве вы не знаете, что я уже все заложил — все до последней лепты».
