Тимоти Финдли - Если копнуть поглубже

А Мери Джейн, отвернувшаяся, когда Джейн вошла, уже успела покопаться в ее сумке и записала в блокноте: «20 июля. Кинкейд пришла на репетицию с бутылкой. Как и на прошлой неделе».

Джейн и Майкл прихватили стулья и, устроившись на склоне, стали смотреть на игроков. Двенадцатилетние бейсболисты старательно изображали профессионалов, крича: бей! мяч! беги! И каждый «без-вас-все-знайка» копировал отца или старшего брата.

На реке исполняли свой ежедневный магический ритуал лебеди — царственной процессией проплывали по воде, демонстрировали птенцов и задерживались то у одного, то у другого берега, чтобы принять подношения — хлебные крошки, кукурузные зерна и лущеные орехи.

Джейн налила в кофейные чашки — свою и Майкла — вина, и они выпили.

— Что бы у тебя там ни случилось, — проговорила она, — пройдет и это. Надо преодолевать неприятности. У тебя это получалось. И у меня тоже. Так что и теперь выживем. Будем живы — не умрем. — Джейн погладила его по руке.

— Слушай, можно у тебя разжиться твоим чудесным американским куревом?

Окна стояли на месте и останутся там до конца представления. Роберт разделил спектакль на три акта вместо традиционных двух, решив, что зрителям не помешает лишний раз отдышаться и обдумать столь макиавеллиевское обращение с историей. Таким образом, действие развивалось от первых, почти забавных выходок Ричарда к его интригам и козням и, наконец, — к неизбежным последствиям многочисленных убийств, когда на Босвортском поле он сошелся в смертельном поединке с графом Ричмондским, ставшим первым королем из династии Тюдоров.

В подобной трактовке витражный дракон Джейн служил символом одержимого дьяволом духа Ричарда, а святой Георгий — торжества добра над злом. И еще: второй перерыв давал возможность установить окна — массивные витражи не удалось бы вытащить во время действия.

Поначалу присутствие окон на сцене немного мешало актерам. Но их движения были давно отработаны, и в итоге все утряслось.

Особенно эффектным бесплотное присутствие дракона и его победителя было в предпоследней сцене, когда духи убиенных жертв тревожили сон отчаявшегося короля. И Джейн невольно порадовалась: хотя не она придумала витражи и не она включила их в ткань спектакля, но исполнение было все-таки ее. Все вокруг начали ее поздравлять.

А она думала только об одном: Видел бы Грифф! Послушал бы… Разделил бы со мной торжество. Был бы рядом. Но его не было! Господи, черт побери! Отправился играть в гольф! В гольф! В мой главный день! Ну подожди: когда у тебя будет премьера — если будет, — пойду играть в бридж. Вот паразит!

Джейн вернулась домой в шесть, и Мерси сообщила, что пришло письмо — из Плантейшна.

Мейбел.

— Но сначала наполним бокалы, — сказала Джейн. — Что бы ей ни было нужно, меня сейчас ничем не проймешь. У меня сегодня триумф.

— Поздравляю.

Но Мерси видела, что Джейн все больше и больше нервничает из-за постоянного отсутствия Гриффина, и поэтому ничего не сказала о рисунках.

Понедельник, 20 июля 1998 г.

— День что надо.

— Что есть, то есть.

Гриффин установил мяч на новой метке и скосил глаза, прикидывая траекторию. Они подошли к предпоследней, семнадцатой лунке стратфордского сельского клуба, и дальше начинались деревья.

Деревья — его враги, помеха при выполнении удара.

— Слышал последние новости о Левински? — спросил Джонатан.

— А мне это нужно?

— Ну… все-таки интересно… Вроде как…

— Вроде как что?

— Эти секретные агенты… люди Клинтона из кожи вон лезли, чтобы они не давали показаний, но их все-таки вызвали.

— Надеюсь, все они солгут. Неужели эти гнусные люди никогда не остановятся? Представляешь, что будет, если мы все окажемся под постоянным колпаком? Ха!

— Вот именно: «Ха!» Но если ты под присягой, ни о каком вранье не может быть и речи.

— Бедняга!

— Обрати внимание на мяч, Грифф. Играй!

Гриффин опустил клюшку и посмотрел на режиссера.

Оба молчали.

Играй!

Джонатан улыбнулся и пожал плечами:

— Во всем этом есть определенный урок: в Клинтоне и Левински, в Балканах, в том, чем занимаемся мы, — и его необходимо усвоить. Ты наблюдаешь, ты слышишь — тебя тащат в суд, и ты даешь показания. Ты говоришь правду.

Правду.

Да. Если деревья не мешают тебе видеть ее.

— Это ритуал, Грифф. Обряд. И актеры исполняют его лучше, чем кто-либо в мире. Может быть, за исключением Папы Римского. Все на свете, — Джонатан широко развел руки, — ритуал. Бить по мячу, играть роль, мне — расчленять и собирать воедино пьесы, каждому — тянуть ритуал собственной жизни и совершать обряд самоутверждения. Это то, о чем я рассказывал вам с Зои. Кстати, вижу, что теперь ты начинаешь улавливать суть. И слава богу. Это тебе на пользу. И Зои тоже. Никакой лжи. Никакой. Мы все свидетели на суде жизни — и надо говорить только правду. Точно бить по мячу. Если же мы этого не делаем — приходится расплачиваться. Мяч улетает за деревья: ты становишься актером на роли без слов, я — режиссером любительских спектаклей. Мы оказываемся в разных постелях. Или возвращаемся к женам и недоумеваем, зачем от них сбежали.

Гриффин отвернулся. Да, да. Где-то в далеком прошлом у Джонатана Кроуфорда была женщина. Женщина, которая родила ему сына. Ее звали Анной. Анной Черчилл. А сына?

Грифф не помнил.

Но и у меня тоже…

Не надо…

Когда-то в прошлом существовала женщина по имени Джейн Терри. Женщина, которая родила мне сына. Его имя я помню — Уилл. Уилл и Джейн.

— Займись мячом, Гриффин.

Он опустил глаза.

Как далеко этот мяч.

Он расставил ноги и принял стойку.

Два пробных замаха и…

О!

Да…

Совсем не туда.

Чертовы деревья.

Грифф резко отвернулся:

— Извини.

Джонатан помолчал, а потом подал ему чистый белый платок.

— Поверь, я сталкиваюсь с этим каждый день. Согласимся на ничью. Пошлем подальше восемнадцатую лунку и пойдем обедать.

— Хорошо, — отозвался Грифф. — Спасибо. — Он вытер глаза и высморкался. — Проклятое солнце. Всегда одно и то же.

— Ну-ну. — Джонатан улыбнулся и погрозил пальцем. — Мы же договорились: только правду. Это не солнце. Это Джейн и Уилл. Со мной тоже так бывает, когда я начинаю думать об Анне и Джейке и оплакивать их потерю.

Ах да, Джейк. Джейкоб.

Их сумки для клюшек стояли на электрокаре. Джонатан пристроил свою так и не использованную клюшку рядом с другими и положил мяч в карман.

— Никогда не видел смысла в этих карах. Разве что у человека случится инфаркт… Но сам я играю ради тренировки. И во имя исполнения обряда.

— Н-да, — ухмыльнулся Гриффин. — Обряда, разумеется.

— Забавно, — заметил Джонатан, поворачивая в сторону здания клуба. — Я совсем не ощущаю жары.

— Еще бы, — отозвался Грифф. — Это вполне естественно: сегодня понедельник.

Оба рассмеялись.

Над ними на небе не было ни единого облачка.

И все же…

Послышался гром. Неизвестно откуда.

Понедельник, 20 июля 1998 г.

Эта фотография Мейбел Терри была сделана в 1972 году, когда Джейн исполнилось десять. Ее мать со всеми своими четырьмя детьми снялась в студии, на фоне хитроумно освещенного фона из крепдешина. Они приехали на поезде в Новый Орлеан и переночевали в отеле «Гранд Плаца», чтобы, когда щелкнет аппарат, милые крошки выглядели свежими, как маргаритки.

Мастерская фотографа находилась в Гарден-Дистрикт, районе, который всем профессиональным художникам и людям искусства придавал налет декаданса высшей марки. Это выражение Джейн услышала много позже и решила, что оно прекрасно описывает тамошнюю атмосферу. В десять лет она видела только слишком людные, шумные улицы. А здесь в воздухе носились терпкие ароматы каджунской[28] и креольской кухни, и почти с каждого балкона на следовавшее мимо семейство Терри взирали кошки.

Лоретте было тогда тринадцать. Она только-только начала испытывать телесный дискомфорт. И еще страшно раздражалась из-за того, что мать одела ее по-детски: плотно стянула платком и сплющила наливающиеся груди и вплела в волосы ленту. Обе девочки были в бархате, обе — в туфельках «Мери Джейн», в завитушках волос — банты. А мальчики — в синих матросках и коротеньких штанишках. На ногах высокие, до колен, гольфы с раздражающими кожу резинками — Джейн ясно помнила, как Луций то и дело приспускал их вниз и чесал икры.

Сама Мейбел нарядилась в старомодное «чайное» платье. В таких в 30-е и 40-е годы светские дамы обычно восседали во главе стола за серебряным чайником в гостиных с закрытыми ставнями и потолочными вентиляторами.