Ежи Косински - Игра страсти
Словно величественная стрелка невидимых часов, дверь конюшни открывалась, впуская лето с его буйной зеленью, а затем осень вместе с соломенной сечкой и тростником, и закрывалась, чтобы преградить доступ зиме с ее снежными сугробами. Затем она снова открывалась, приветствуя влажный аромат весны, прелюдию к возвращению лета. Кобыла забеспокоилась и рухнула наземь, затем упала на бок, не зная, чему довериться — брюху или же ногам. В ее глазах отражалась паника.
Вскоре она легла вновь и была уже не в состоянии подняться. Сильная дрожь пробежала по ее телу, и вскоре между поднятых задних ног появилась узенькая мордочка жеребенка и две передние ноги, заключенные в блестящую, почти прозрачную оболочку.
Фабиану велели разорвать оболочку, если она не порвется во время движения в теле кобылы. Но оболочка была уже разорвана тазом, и он увидел, как беспрепятственно вышли ножки жеребенка.
Измученная кобыла хотела собраться с новыми силами. Жеребенок, большая часть тела которого все еще находилась в оболочке, попытался двигаться самостоятельно. Это было новое существо, появившееся в мире, который вскоре будет целиком принадлежать ему.
Испытывая восхищение и страх, Фабиан придвинулся поближе. Словно отвечая на его взгляд, жеребенок, подталкиваемый матерью, стал продвигаться вперед, стаскивая с себя остатки оболочки, ставшей ему тесной, хотя, оказавшись вне материнской утробы, он был по-прежнему связан с нею пуповиной, в которой пульсировала кровь.
Фабиан подождал несколько минут, аккуратно отводя жеребенка в сторону от матери, пытавшейся подняться, затем, хотя и боялся, что прерывает источник жизни, решительно перерезал пуповину. Теперь жеребенок зажил самостоятельной жизнью.
Спустя несколько минут малыш, дрожа всем телом, поднялся на ноги. Стоял он достаточно уверенно, чтобы не упасть, и даже пошел, не обращая внимания на Фабиана, к матери. Затем, утомившись, лег рядом с нею в ожидании. Утром Фабиан побежит в дом хозяина и сообщит ему о том, что у него в амбаре появилось новое живое существо.
Позднее, пока кобыла отдыхала, а жеребенок, впервые проводивший ночь вне материнского чрева, приходил в себя, Фабиан ложился на солому, размышляя о таинстве рождения, которое только что наблюдал. Охваченный завистью и досадой, он думал о том, что жеребенок столь бездумно оставил материнскую утробу, где он находился в тепле и безопасности, сменив ее на хозяйский кнут.
Он с нежностью думал о кобыле и о том, как уютно ему было бы находиться в ее чреве — в сытости, под защитой ее боков, которые служили бы ему стенами, и утробы, которая была бы ему вместо крыши, и как просто он мог бы выглядывать в мир, подняв у кобылы хвост, служивший ему занавесом, который можно было бы поднимать или опускать над невидимой сценой.
Именно тогда, в детстве, Фабиан в первый раз увидел, как умирает лошадь. Животное, возможно, паслось перед этим на пастбище, пахало землю или даже отдыхало в конюшне. Он помнил, как лошадь, почувствовав опасность, которую представлял для нее какой-то незнакомый запах, понеслась стрелой, подняв голову и вращая глазами, отчаянно пытаясь установить, что именно напугало ее.
Не в силах обнаружить врага, поскорей убежать от угрозы, справиться с тяжелым предчувствием, животное растерялось и, охваченное паникой и болью, зашаталось, преданное собственным телом. Прежде ровное дыхание сбилось, размеренное сердцебиение стало прерывистым, хаотичным. Приподняв голову, лошадь огляделась кругом, пытаясь отыскать стадо — животных, подобных ей, которые послужат подтверждением продолжения и расцвета жизни.
Но вокруг никого не было, некому было оказать ей поддержку. Охваченное страхом и болью, животное, для кого земля была полем, по которому оно бродило и носилось, убедилось, что больше не может двигаться, а его мышцы, сухожилия, связки ссохлись и отказываются исполнять свои функции для поддержания жизни, которая все еще гнездилась в его мозгу. Вместо этого оно повиновалось другому сигналу — силе тяжести, — последнему зову природы.
Фабиан видел, как животное осело, ставшие бесполезными ноги разъехались в стороны, шея вывернулась, голова, словно пустое ведро, опрокинулась вниз.
Спустя мгновение лошадь была лишена способности дышать, бегать, продолжать жить, лишена с беспощадностью, столь отличной от великодушия, дарованного новорожденному жеребенку, трепетное появление которого собственными глазами наблюдал Фабиан. Теперь он увидел, что животное, которое совсем недавно властвовало над землей, проявляя ни с чем не сравнимую выдержку, превратилось в груду мяса и костей, снова, как и в начале своей жизни, заключенную в дымящуюся кожаную оболочку.
Когда лошадь была жива, Фабиану казалось, что она невесома и словно летит над землей, едва касаясь ее поверхности и грациозно отталкиваясь от нее. Мертвая, она напоминала огромный тяжелый мешок, который на куске толстой цепи тащил ленивый вол; когда вол пересекал свежевспаханную борозду, лошадь цеплялась за нее ногами.
Нередко Фабиана заставляли потрошить павшую лошадь. Расположившись в амбаре и вооружившись топором и ножами, заточенными с помощью оселка, он начинал с того, что рассекал главные артерии, спуская кровь из перерезанных сосудов на охапку пересохшего сена. Затем вспарывал основание желудка и принимался вынимать еще горячие внутренности, стараясь не забыть при этом про съедобные части — печень, сердце, почки, рубец — и не запачкать их содержимым толстой и слепой кишок. В отличие от кроликов, овец и свиней — ему их часто приходилось потрошить, — у лошади нет желчного пузыря, который, если работать невнимательно, может разлить желчь. Когда это случалось, негодные к употреблению внутренности и мясо он складывал в незакрытую ржавую бочку и скатывал ее с холма в вырытую им яму, где она становилась добычей ворон, собак и крыс.
Если такого рода работа не вызывала у него тошноты, когда он возился с этой рыхлой массой с окровавленными руками, в перепачканной кровью одежде, провоняв смрадом экскрементов и полупереваренной пищи, то лишь потому, что он всегда думал о грациозности, силе и совершенстве движущейся лошади, представлял, как напрягаются ее мускулы, когда она тащит за собой телегу, как они вздрагивают во время ходьбы и вздуваются, когда она мчится галопом.
Разрубив мясо на куски, крестьянин относил лучшие из них в ледник, расположенный под домом. Оставался один лишь остов, который вскоре будет разрублен и брошен на опушке леса, вдали от пастбища и полей, которые некогда были владениями лошади. Остов особенно привлекал внимание Фабиана. Если шкура или кровь животного, его внутренности, легкие и мышцы представляли собой сочетание влаги и тепла, источник жизни, то остов, в котором Фабиан насчитал свыше двухсот костей, показался ему не сложнее, чем грубоотесанные столбы, стойки, соединения и рамы, из которых был изготовлен амбар, и ничуть не таинственней.
Скелет представлял собой состоящую из костей душу, затвердевшую суть лошади, и по сравнению с живой массой животного был не ее противоположностью, а карикатурой, заменявшей гибкость твердостью, мягкость хрупкостью, подвижность неподвижностью. Что было бы с лошадью, думал Фабиан, если бы в течение всей своей жизни, вместо того чтобы полагаться на инстинкт, животное находило опору лишь в своем костяке?
Позднее, сделав караван своим домом, Фабиан часто пересекал границу Калифорнии и Невады, останавливаясь, когда у него появлялось такое желание, на Дантес Вью — точке наблюдения, откуда открывалась панорама Долины Смерти — мелкой, безжизненной чаши, усыпанной камнями и отмеченной участками низины, дно континента, по которому он беспрестанно путешествовал, дальний край которого поднимался к заснеженным вершинам горы Маунт Уитни, карабкаясь вверх по скалам до тех пор, пока не достигал пика, пронзавшего небо.
Расположившись над иссушенным и туманным пространством Долины Смерти, он поражался терпимости природы, ее безразличному великодушию, с каким она позволяла существовать многочисленным источникам и ручьям, озерам и болотам, в которых водились представители фауны, распространенные лишь в этих бескрайних пустынных просторах, в условиях невыносимой жары.
Оставив свой караван за несколько миль от надежно охраняемой стоянки у мотеля, он спускался в долину, затем находил укрытие на островке в неожиданно обнаруженной им роще — оазисе, — сюрпризе природы, где струился ручеек, окаймленный склонившимися над ним камышами. Там он ложился на горячий песок, а Резвая и Ласточка тыкались в него носом или ложились рядом. Закрыв глаза, он отгораживался от мира, чтобы предаться мечтаниям и раздумьям, и картины, которые он создавал своим воображением, прерывались лишь такими прозаическими вещами, как утоление жажды или голода.
