Елена Богатырева - Обреченная на счастье
А впрочем, что это я развоевалась? Я, которая всю свою жизнь была у кого-то на поводу. Я, которая всегда соглашалась, не дослушав до конца то, о чем мне говорили. Какая разница, о чем. Мне ведь все равно нечем было крыть, я не умела отбиваться, ставить людей на место. Я и понятия не имела, какое же место они должны занимать. И какое место должна занимать я? Когда в школьном буфете мои одноклассницы покупали томатный сок, я тоже пила его, хотя всегда любила яблочный. А яблочный сок стоял тут же, на прилавке, стоил те же десять копеек, но мне не хватало мужества сделать самостоятельный выбор.
Все, что я делала в жизни, вызывало у меня если не отвращение, то скуку. Правда, работа мне нравилась. Даже, если честно, очень нравилась. Но кто, скажите, отнесется серьезно к женщине, которой безумно нравится бинтовать собачкам лапки?
Я очнулась от своих мыслей, заметив, что Чарли давно уже отошел от двери и сидит теперь напротив, словно спрашивая: «Ну, что будем делать?» Я поплелась на кухню, шаркая не по размеру большими тапочками Инны Владимировны. На стене висело расписание, где значилось, что с минуты на минуту пса следует накормить, а затем вывести на улицу для десятиминутной прогулки. Пришлось подключать дополнительные резервы энергии и заниматься суетой с кастрюлей, поводком и тремя дверными замками.
Когда мы вернулись с прогулки, я решила, что проведу свой свободный день лежа на диване, пусть даже на чужом диване, который так неожиданно стал моим временным пристанищем. Я бы все свое свободное время проводила именно так, если бы не Клим и не Верка. Только благодаря им я еще не теряю человеческого облика. Но большой радости я от этого не испытывала. Жизнь казалась мне невыносимо скучной и беспросветно предсказуемой. Правда, такого поворота, как конфискация собственной квартиры, я не ожидала. Теперь у меня постепенно формировался комплекс бездомного человека. Этакого бомжа на время. Мне было немножко страшно, я чуть-чуть начала впадать в панику, но в голове, сохранившей еще остатки здравого смысла, назойливо жужжала мысль о том, что так не бывает. Светлана приехала сюда на два месяца. Значит, когда-нибудь весь этот абсурд закончится. Возможно даже, он закончится чуть раньше, когда вернется из своего санаторного круиза Верка. Только одного я никак не могла понять: как это закончится? Как Света освободит квартиру? Как вернет мне ключи? Как будет при этом смотреть мне в глаза? Я-то точно смотреть ей в глаза не буду. Мне было ужасно стыдно, хотя я прекрасно понимала, что она, в отличие от меня, никаких подобных чувств не испытывает. Выходило, что меня выгнали из собственной квартиры, а мне же еще и стыдно от этого.
Чтобы отогнать эти отвратительные мысли, я поднялась с дивана и бесцельно побродила по комнате. На окне собиралась зацветать китайская роза. Я отдернула занавеску, чтобы получше ее разглядеть, и несколько секунд действительно любовалась надтреснувшим бутоном, подсчитывая, успеет ли он, пока я пестую Чарли, вывернуться наизнанку всеми своими красными оборочками. Потом взгляд мой бесцельно скользнул по улице, и вдруг я буквально подпрыгнула на месте.
Прямо под окном стоял человек, которого я уже дважды видела за последние дни. У своего дома и у работы. Теперь он стоял на тротуаре и о чем-то разговаривал с бабульками, греющимися на условном ленинградском солнышке. Одна из них подняла руку и ткнула пальцем прямиком в мое окно, то есть в окно Инны Владимировны, у которого я в данный момент стояла. Я отпрыгнула в сторону именно тогда, когда незнакомец начал поворачивать голову, чтобы посмотреть в направлении, указанном бабкиным пальцем.
Я с минуту постояла за занавеской, а потом тихонько начала пятиться к дивану, пока не уперлась в него и не упала на пятнистое покрывало. Все это немедленно стоило осмыслить, однако сердце мое крутилось на скоростной карусели, и этот аттракцион, открывшийся не где-нибудь, а у меня внутри, не давал сосредоточиться. Сначала я решила взять себя в руки. Но это оказалось не так-то просто. Карусель мчалась все медленнее и медленнее, но легче от этого не становилось, потому что к горлу подкатывал тошнотворный комок леденящего страха. Я не могла двинуться с места. Ноги стали ватными, а руки налились чугуном.
Собрав остатки воли — а процедура эта, прямо скажем, была не из легких, — я попыталась подключить к происходящему логику. Но логика помахала мне ручкой, как только мы с ней подошли к первому вопросу: действительно ли за мной следят или я заболеваю шизофренией? Чтобы думать дальше, нужно было непременно ответить себе на этот вопрос однозначно и с полной уверенностью. Если я здорова психически, тогда можно рассуждать дальше. Если же нет, дальнейшие рассуждения только усугубят мое состояние, и лучше сразу довериться врачам неотложной психиатрической помощи, вручив им все свои фантазии в первозданном виде.
Однозначного ответа на первый вопрос я дать не смогла, поэтому решилась на хитрость. Хорошо, с чего все началось? Действительно ли я ходила к Левшинову и он сказал, что меня спасет лягушка? Может быть, я еще тогда заболела? Действительно ли меня выгнали из собственного дома? Может быть, мне это только показалось? Ладно, этот факт можно проверить эмпирически. Я сняла трубку и набрала свой номер телефона, напоминая самой себе Фаину Раневскую в фильме «Весна», когда та крутила телефонный диск со словами «белая горячка, горячка белая!». Телефон не отвечал.
Но… «Это ли не приключение?» — думала я. Мне ведь хотелось, чтобы в монотонном течении моей жизни что-нибудь изменилось. Чтобы можно было отличить один день от другого. Чтобы каждый час имел свою особую окраску, свою пряную ноту. Но как бы там ни было, к тому, что происходило теперь, я готова не была. В воображении моем не было ничего конкретного, когда я мечтала о переменах. И уж точно совсем ничего пугающего или неприятного.
Возможно, кто-то другой, подчеркиваю, кто-то, но не я, живет так постоянно. Я даже вспомнила одну свою приятельницу, с которой все время что-нибудь приключалось. То она влюблялась до беспамятства, то болела смертельной болезнью, правда, недолго, то чуть не попадала под трамвай и тот отрезал ей носик от туфли. Ее рассказы казались мне фантастикой, я была абсолютно уверена, что она сочиняет все это в свободное от работы время, потому что не видела никогда ни мужчину ее непомерной страсти, ни рокового диагноза, выведенного на официальном бланке, ни даже туфельки с отрезанным носиком.
Теперь же я была почти уверена, что жизнь может в любой момент выскользнуть из рук, оставив свои серые будничные одежды на тротуаре, и взорваться фейерверком событий, начисто лишенных здравого смысла и противоречащих всяческой логике.
Я включила телевизор, чтобы хоть как-то отвлечься от своего бреда, и попыталась сосредоточиться на французском фильме, который, очевидно, только что начался. Через какое-то время я обнаружила себя сидящей на диване и бессмысленно, с нахмуренными бровями, уставившейся в экран. Фильм кончился, шли титры, а в голове моей метался только один вопрос: кому понадобилось следить за мной? Левшинов сказал, что я нахожусь на волосок от смерти. Что у меня есть враги.
Я думала и думала об этом и все-таки никак не могла взять в толк: кому я нужна? У меня нет денег, чтобы кто-то попытался завладеть ими. Я не красавица, и никто не сходит по мне с ума. Клима я тут же отмела. Его отношение ко мне сопровождалось прохладной ленью, а вовсе не пламенной страстью. Мне никто не завидовал, потому что завидовать было нечему. Абсолютно! Я не обладала никакой властью, не знала ровным счетом никаких секретов, не участвовала в заговорах, не интересовалась политикой. В общем, все, чего можно было не делать, я не делала.
Оставалась последняя надежда, что этот человек, который ходит за мной по пятам, не совсем нормальный. С одной стороны, это безусловно радовало, потому что из этого вытекало, что я сама здорова. А с другой — пугало еще больше. Если у этого типа что-то с головой, стало быть, он непредсказуем и ожидать от него можно чего угодно.
Когда я вглядываюсь в чужие лица, мне кажется, что мир этот устроен совсем не для меня. Мне нет в нем пристанища. Нет тихой гавани, куда я однажды смогла бы привести свои корабли. В чужих лицах отражается чужой космос, холодный, неприятный и неприемлящий меня. Я всматриваюсь в чужие лица издалека или сбоку и никогда не заглядываю в глаза. Провалы глаз напоминают мне осиные гнезда, там всегда прячется что-то колючее, болезненно жалящее, опасное…
День двигался и двигался в сторону заката, сворачиваясь постепенно, легко затуманивая сознание, делая тяжелыми веки. Я ждала его конца, потому что это был еще один день, вычеркнутый из жизни. Завтра мне предстояло пойти на работу. Тогда все встанет на свои места, я буду знать, что же мне делать в этой жизни. А сейчас, предоставленная самой себе, я потерялась, я застыла. Я ничего не хочу, мне ничего не нужно. Кажется, я даже пообедать сегодня забыла. Но не все ли равно? Вот завтра я буду бинтовать собачек после операций, и в жизни появится какой-то смысл, все приобретет значение. Но сейчас мне хочется только спать.
