Кристина Арноти - Отличный парень
— Ну вот, — говорит Стив, — я считаю, что вам пора возвращаться в отель… Без меня… Не хочу досаждать вам более своим присутствием.
— Где находится стоянка такси? — спрашивает она.
— Здесь нет стоянок такси.
— А как же я смогу остановить такси?
— Поднимите руку.
Он притягивает к себе руками лицо Анук и целует ее в лоб.
— До свидания, Анук… Так будет лучше…
Она секунду стоит с закрытыми глазами.
— Вы сердитесь на меня? — спрашивает Стив. — Я не должен был этого делать?
— Да, — говорит она. — Вы немного удивили меня. У меня такое чувство, что у вас имеется какая-то тайна.
Как оказалось, он умеет громко смеяться.
— О! Боже!
Этот смех она запомнит до конца своих дней.
— У меня… тайна… У вас слишком богатое воображение… Спросите лучше у Дороти, что она ответит вам на это…
Не надо торопиться. Каким пустым и долгим представляется ей остаток дня без него! Он похож на несъедобную американскую курицу в дешевом снек-баре. С таким же горьким привкусом.
— А дом, где родился Вашингтон? — спрашивает она почти заискивающим тоном. — Ведь вы обещали…
— Прогулка на катере может вам и вовсе не понравиться… Эту моторную лодку даже нельзя назвать катером. К тому же она старая и вся трясется на воде. Да и ее мотор слишком громко стучит.
— А я не боюсь, — говорит она (у нее сжимается сердце). — Я хорошо плаваю. Если мы упадем в воду, я не утону…
— Я прокачу вас по реке, если вы мне скажете правду… Почему у вас на шее пацифистская татуировка?
— В знак протеста против членов моей семьи… — отвечает она. — Мне хотелось показать, что я не такая, как они. Может это и глупо, но, сделав татуировку, я почувствовала себя намного сильнее…
— И вокруг вены, — говорит он. — Вы рисковали.
— Ну и что? — говорит она. — Это никому не интересно… Мне не хочется возвращаться в отель…
— Пошли за машиной, — говорит Стив.
Немного погодя уже на шоссе в потоке машин:
— Вы очень неосторожная… Ведь я мог бы оказаться неизвестно кем… На ваше счастье, я добрый малый…
Она с удовольствием чувствует на себе дуновение прохладного воздуха из кондиционера.
— Вы внушаете доверие, — говорит она. — И симпатию…
Стив улыбается. Теперь они едут по довольно свободной от движения широкой улице. Он нажимает на газ.
— Бедная я, несчастная я…
Она неслучайно произносит нараспев эти слова. Ей хочется, чтобы он принялся утешать ее. «Нет, нет, вы — самая красивая, молодая, богатая. У вас всего-навсего плохое настроение…» Она хочет, чтобы он начал перечислять вслух все ее достоинства.
— Бедная я, несчастная я, — повторяет она.
Ее охватывает паника. Он вовсе не спешит приободрить и утешить ее. Американец думает о чем-то своем и неотрывно следит за дорогой. У него мрачное выражение лица. Сейчас не время ждать от него ободряющих слов.
— Вы — бедная и вы — несчастная, все сразу или только одно из двух? — интересуется он.
— Как когда. Чаще всего и то, и другое, — отвечает она. — Я столько всего упустила в жизни…
— Вам двадцать лет, а вы уже сожалеете о чем-то, — говорит Стив. — Что же вы скажете в тридцать, в сорок и более лет?
Она пожимает плечами.
— Не знаю.
Ей вдруг хочется открыть ему душу. Более того, она горит желанием выложить ему всю подноготную о себе. Вывернуть себя наизнанку, как делают на исповеди правоверные христиане. Стоит только заглянуть себе в душу, как узнаешь все о своих пороках и тайным желаниях, вспомнишь о совершенных в прошлом больших и малых грехах. Ей хочется покопаться в собственной душе с такой же тщательностью, как шимпанзе ищет блох у своих детенышей, рассматривая каждый их волосок.
Анук считает исповедь грубым вмешательством во внутренний мир человека. Поэтому она лицемерила, когда ее силой водили в церковь, а гувернантка или мать ожидали Анук около этого стоячего гроба — исповедальни. Запертая в узкой клетке, как попавший в западню зверек, она всякий раз со стуком садилась на стул. Ее манера исповедоваться ставила порой священников в тупик.
— Я согрешила, отец мой. Совершенно сознательно. Я знала, что это грех. И если я еще не пошла по рукам, то только потому, что мне недостает опыта. Отец мой, я обязательно научусь и тогда наверстаю упущенное сполна. Я буду трахаться с каждым встречным и поперечным. Если бы вы, отец мой, хотя бы раз трахнули меня, то сменили бы свою профессию… Впрочем, что это за профессия? Выслушивать о разных мерзостях, которые совершают другие…
На вашем месте, я бы давно бросила эту работу… Играть комедию — занятие недостойное… А если начистоту, то это просто отвратительное занятие…
Стоявшая рядом с исповедальней мать встречала Анук с широкой улыбкой. С достойным видом она произносила: «Доченька, вот ты и встала на путь истинный».
Открыть бы душу Стиву, как тому священнику, только без родительского присутствия. Рассказать бы ему все, что с ней приключилось. Не шокируя его подробностями, только чтобы прощупать почву. «Нет, — думает она, — я обманываюсь на его счет. Мне хочется поделиться своими переживаниями со Стивом». И тот же внутренний голос протестует: «Он дурак из дураков. Что ты хочешь от типа, который ведет столь скучный и удручающе монотонный образ жизни? Что ты желаешь услышать в утешение от этого добропорядочного отца семейства, пребывающего в ладу со своей совестью и довольствующегося незатейливым сексом со своей ненаглядной Дороти?»
«Не знаю, — рассуждает она. — Однако есть кое-что другое. Меня влечет к нему. Он вызывает у меня доверие. Возможно, потому, что он такой спокойный и уравновешенный, далекий от современных жизненных передряг… На его месте мог бы оказаться кое-кто поинтереснее: наркоман в поисках очередной дозы, хиппующий интеллектуал или придерживающийся левых взглядов борец за справедливость. Но, увы! Может, моя внешность привлекает внимание одних только респектабельных мужчин? И я нравлюсь одним только типичным “реакционерам”?»
Она протягивает руку и поворачивает к себе зеркало.
— Эй! — произносит американец. — Вы сошли с ума? Оставьте в покое мое зеркало…
Она видит его лицо. Его черты искажает злая гримаса.
— Несчастная на вашем языке означает еще и чокнутая? — спрашивает американец.
Он произносит по-французски слово «чокнутая» с сильным акцентом. Французская речь в его устах звучит как мелодия! Почти как соловьиная трель. Она повторяет про себя: «Ч-о-к-н-у-т-а-я».
— Ничего подобного, — говорит она. — Несчастная — это одно, а чокнутая — совсем другое…
Зачем объяснять? Надо родиться во Франции, чтобы понять это слово. Кожей чувствовать то, что оно означает.
Они выезжают на широкий проспект с интенсивным движением. Вереница грузовиков задерживает продвижение легковых машин.
— Здесь невозможен обгон, — говорит Стив.
— Вы читали «Сделай это» Джери Рубина? — спрашивает Анук.
— Как вы сказали?
— «Сделай это». Под таким названием эта книга вышла в Америке. Джери Рубин возглавляет движение «юппи».
Лицо Стива мрачнеет.
— Я не знаю, что это такое…
— Вам следует прочитать эту книгу, — настаивает она. — В ней идет речь о вашей стране. О ваших людях.
— Все-то вы знаете! — восклицает он с досадой.
Он поворачивается к ней.
— У нас много проблем. Юппи — это фольклор, наркоманы. Из ваших слов мне становится ясно, что о нас думают в Европе…
— Но вы хоть знаете, что есть такой писатель Джерри Рубин? — говорит она.
— Нет, не знаю. Но я догадываюсь, о чем идет речь в его книге. Всегда одно и то же. Терпеть не могу ни наркоманов, ни их литературы. Мне они не интересны. Америка большая страна, и в ней живут самые разные люди. Плохие и хорошие. Здесь места хватает для всех.
По обеим сторонам шоссе чередой следовали друг за другом станции обслуживания. Промышленный пригород. Невысокие и однообразные здания.
— Я не знаю, куда мы едем, — произносит Анук.
Она сердится и на Стива, и на себя. Что она нашла в этом ограниченном парне? «Всегда бывает стыдно, когда случайно увлекаешься обыкновенным дураком. Но дурак ли он? По какому праву я могу критиковать столь обходительного и любезного мужчину, даже если он вовсе не старается быть галантным кавалером? Опять у меня все шиворот-навыворот. Я — расистка, поскольку смотрю на сидящего рядом со мной человека как на представителя другой расы. Этот средний американец совсем не похож на среднего француза. У меня почти физический интерес ко всему новому. Мне нравится его акцент. Он сводит меня с ума. Даже глупости звучат совсем иначе, если их произносить на другом языке…»
— А как же чернокожие?
Она чувствует себя так, словно села на бочку с порохом.
— И как же чернокожие?
— Какие чернокожие?
