Евгения Марлитт - Дама с рубинами
Маргарита с негодованием откинула черную драпировку и вышла из оконной ниши; в эту самую минуту из гостиной быстрыми шагами вышел и Герберт, который, вероятно, стоял недалеко от дверей. Ни слова не говоря, он взял мальчика за руку и, минуя Рейнгольда, поднялся с ним на ступени катафалка.
— Лучше в губы, — сказал мальчик, отворачивая побледневшее личико от руки покойного, утопавшей в цветах, — он тоже иногда целовал меня под воротами, когда мы были совсем одни.
Ландрат на мгновенье смутился, но затем взял мальчика на руки и поднял к гробу. Прелестная детская головка так низко склонилась над гробом, что каштановые локоны упали на холодный лоб покойного; мальчик поцеловал его в губы.
Лицо Маргариты просияло, и она бросила благодарный взгляд тому, кто так решительно воспротивился жестокости на этом священном месте.
Между тем из гостиной показались гости.
— Господи, как трогательно! — прошептала баронесса фон Таубенек, в то время как Герберт сходил со ступенек и осторожно ставил мальчика на пол. — Но я совершенно не помню, — тихо обратилась она к советнице, — чтобы у вас были такие молодые родственники.
— Вы вполне правы, баронесса; моя сестра и я — единственные оставшиеся в живых, — запальчиво произнес Рейнгольд, — этот поцелуй является только благодарностью за полученные благодеяния; больше этому мальчику нечего делать в нашем доме; он принадлежит этому человеку, — и он указал на старого живописца.
Ленц взял мальчика за руку, с благодарностью поклонился ландрату и вышел.
Наступило глубокое неловкое молчание. Эти слова, так громко произнесенные у гроба почившего, по-видимому, неприятно поразили всех. Больше не было произнесено ни одного слова. Все разошлись с молчаливым поклоном, и вслед затем послышался шум разъезжавшихся в разные стороны экипажей.
— И почему тебе так рано пришлось покинуть нас, Балдуин? Помоги Бог тем несчастным людям, которые попадут под власть этого бессердечного парня! — с тоской пробормотал старый советник, думая о Рейнгольде.
Старик остался один со своей внучкой, тогда как другие провожали уезжающих гостей.
— Перестань, Грета, будь мужественна, — просительно произнес он, поглаживая кудрявые волосы плакавшей внучки, в безутешном отчаянии стоявшей на коленях на верхней ступени катафалка.
Она поцеловала руку покойного, затем встала и вместе с дедушкой вышла в соседнюю комнату.
— Вот что, моя милая Грета, поезжай-ка теперь на пару недель в Берлин, там ты немножко придешь в себя и твоя головка снова научится держаться прямо. А потом… подумай о своем дедушке; наш милый Дамбах совсем осиротел, потому что папа не приедет больше туда. — Седые усы старика задрожали. — Он был мне всегда хорошим сыном, дитя мое, хотя его душа и была для меня закрытой книгой.
С этими словами он вышел и закрыл за собою дверь.
Маргарита забралась в самую отдаленную комнату, в красную гостиную. Она знала, что вместе с догоравшими восковыми свечами потухнет последний блеск богатого земного существования, имевшего большое значение в глазах света; она знала, что теперь идут последние приготовления к переселению в маленький, тихий домик у ворот… да, завтра в это время все уже будет окончено, и она будет далеко-далеко от осиротевшего родительского дома. Еще сегодня с последним поездом приедет дядя Теобальд из Берлина, чтобы присутствовать на похоронах, и завтра днем он уедет и она — вместе с ним.
Молодая девушка ходила взад и вперед по слабо освещенной комнате. Ее шаги громко раздавались в этих высоких стенах. Бельэтаж был наскоро снова приведен в порядок; ковров не было, и картины все еще стояли в коридоре; на выцветших обоях темнел большой четырехугольник, тут висел портрет дамы с рубинами, прекрасной, горячо любимой женщины, душу которой жестокое суеверие в течение многих столетий заставляло бродить по старому купеческому дому, пока ворвавшаяся буря не увлекла ее с собой. О, эта ужасная ночь! Маргарита в последний раз заглянула тогда в глаза отца. «До завтра, дитя мое», — сказал он, это были последние слова, и это «завтра» не наступит никогда. Она сжала руками виски и быстро заходила из угла в угол.
Наконец, дверь открылась. Вошел Герберт и окинул взором всю комнату; он был в пальто и держал в руках шляпу. Когда он появился на пороге, Маргарита остановилась и опустила руки.
— А тебя все-таки оставили одну, Маргарита? — произнес он нежным, сочувственным тоном, таким, каким много лет назад говорил с больным Рейнгольдом. Он вошел в комнату, бросил шляпу на стол и взял молодую девушку за руки. — Ты совсем похолодела. Тебе незачем оставаться в этой пустынной, мрачной комнате, пойдем со мной! — просительно произнес он и протянул руку, чтобы поддержать ее, но она отшатнулась и, отойдя на несколько шагов, поспешно и испуганно произнесла:
— У меня болят глаза. Слабый свет этой комнаты полезен для них. Да, здесь пусто, но тихо, а это — настоящее благодеяние для больной души после стольких мудрых фраз утешения.
— Среди них было немало искренних слов, — примирительно произнес Герберт. — Я вполне понимаю, что сегодняшнее стечение народа и пышная церемония оскорбили твое чувство, но ты не должна забывать, что наш дорогой усопший придавал большое значение подобным вещам; блестящая церемония была совсем в его вкусе; пусть это послужит тебе утешением, Маргарита! — он простоял несколько минут в нерешительности, как бы ожидая ответа, но она молчала; тогда он снова взялся за шляпу. — Я иду на вокзал встречать дядю Теобальда; он лучше всех нас сумеет успокоить тебя, а потому я очень рад, что он приезжает. Но разве необходимо, чтобы ты вместе с ним вернулась в Берлин, как это только что сказал мне отец?
— Да, я должна уехать, — с трудом ответила она. — До сих пор я сама не знала, как хорошо живется мне на свете; со мною впервые случается большое несчастье, и я совершенно не могу справиться с ним. Я беспомощна, и оно всецело овладело мной. Ужасно останавливаться все время на одних и тех же мыслях, а между тем у меня нет сил отогнать их, и я даже сержусь на тех, кто прерывает их; я должна уехать. У дяди есть для меня усидчивая работа, которая поможет мне овладеть собой. Он составляет новый каталог…
— И тамошние люди тебе симпатичнее?..
— Чем дедушка и тетя София? — Нет, — прервала его Маргарита, качая головой. — Я слишком подхожу к ним по темпераменту и характеру, и никто не может встать между нами.
— Это — не единственные твои родные здесь, Маргарита…
Девушка молчала.
— Ах, бедные, их замалчивают; берлинским друзьям, конечно, легко конкурировать с ними, — с горькой улыбкой сказал Герберт, — благородные рыцари из Померании, Мекленбурга или еще откуда-нибудь могут… — он прервал себя и, заметив недовольный взгляд племянницы, сильно покраснел. — Прости, — быстро добавил он, — я не должен был говорить это в такие минуты.
— Да, в эти минуты жестоко напоминать мне о вечно улыбающемся лице, — почти запальчиво подтвердила Маргарита. — Я в первый раз чувствую, как могут раздражать подобные упитанные, розовые, равнодушные люди, когда у человека горе на душе; в каждой черточке их лица можно ясно прочитать: «Какое мне до этого дело». Молодая дама из Принценгофа также стояла сегодня возле меня у гроба, гордая, свежая, холодная до глубины души; я чуть не задыхалась от ее крепких духов, а постоянное шуршание ее длинного шлейфа невыносимо раздражало мне нервы. Я была в состоянии оттолкнуть ее.
— Маргарита, — прервал ее ландрат, со странным взглядом взяв ее за руку, но она вырвала ее и резко произнесла:
— Не беспокойся, дядя! Настолько у меня еще сохранились хорошие манеры и, когда я вернусь…
— Опять через пять лет? — перебил ее Герберт, напряженно всматриваясь в ее лицо.
— Нет, дедушка желает, чтобы я возвратилась скорее; я вернусь в начале декабря.
— Дай мне слово в этом, Маргарита!
— Что тебе-то до этого? — спросила она, пожимая плечами и искоса взглянув на него своими заплаканными глазами, а затем на мгновенье положила кончики своих пальцев на его правую руку.
Экипаж уже давно был подан ландрату. В дверях большой гостиной показалась советница. В своем скромном черном платье она казалась такой маленькой, что имела вид ребенка. Вместе с официальной печалью на ее лице выражалось теперь недовольное удивление.
— Как! Я вижу тебя здесь, Герберт? — спросила она, останавливаясь на пороге. — Ты так поспешно простился с нашими друзьями, что я могла объяснить это только неотложной поездкой на вокзал; экипаж уже давно подан, а ты стоишь возле нашей малютки, которая вряд ли нуждается в твоих утешениях; я слишком хорошо знаю Грету. Ты опоздаешь, мой милый сын.
Слабая, неопределенная улыбка пробежала по губам «милого сына», но он с сознанием своего долга взял шляпу со стола и молча вышел.
