Йоханнес Линнанкоски - Песнь об огненно-красном цветке
— Я давно просил вас никогда не показываться мне на глаза, — у вас теперь какое-нибудь дело?
Девушка, без кровинки в лице, прислонилась к посудной полке.
— Да, — мягко ответил Олави. — Наша первая встреча была не такой, как надо. Простите меня за тогдашнее и отдайте мне в жены вашу дочь.
— Бродяга! — закричал старик дрожащим от гнева голосом.
— Успокойтесь!
— Бродяга-сплавщик! — продолжал он высокомерно, и слова эти полоснули Олави словно ножом. Он вспыхнул и с трудом сдержался, а потом медленно и гордо произнес:
— Да, землепашцев на свете сколько угодно, но настоящие бродяги-сплавщики встречаются не часто.
Брови старика высоко поднялись и снова сдвинулись, как кошки, которые собираются наброситься друг на друга.
— Вон! — загремел он.
Наступила гробовая тишина. Олави закусил губу, потом гневно посмотрел на старика и властно заговорил:
— Вы однажды выгнали меня, и я ушел. На этот раз я не двинусь с места, пока мы не договоримся. Я пришел к вам смиренно и просил у вас прощения за прошлое, хотя и сегодня еще не уверен — кому из нас следовало извиняться. Я уйду и на этот раз, но не по вашему указу и не один. Я получу свое, даже если бы это была звезда в небе.
Старик подался вперед, сжал кулаки и молча ринулся к двери.
Олави решил: подниму сейчас этого злого старика, усажу его на скамью и скажу: сидите спокойно и рассуждайте разумно, как подобает старому человеку! Он шагнул навстречу старику.
— Отец! — закричала Кюлликки и бросилась к мужчинам, чтобы стать между ними. — Отец, я… я принадлежу ему!
Отец остановился, будто ему нанесли удар в спину, — остановился, повернулся к дочери и посмотрел на нее.
— Ты? — изумился он и добавил так ехидно, что мурашки побежали по коже: — Ты принадлежишь ему? Может быть, ты его и ждала все эти годы? Потому и отказывала всем, кого я тебе предлагал?
— Да, — спокойно и тихо отвечала дочь. — Я решила выйти замуж за него.
Совершенно разъяренный, старик набросился на дочь:
— Ах, ты решила?! Дочь вздрогнула.
— Я надеюсь, — сказала она покорно, — что ты согласишься на это.
— А если я тоже что-то решил? — Старик выпрямился и стоял посреди комнаты, похожий на старую, покрытую лишаем сосну. — Вот вам мое решение: дочь Мойсио не выйдет за бродягу — и пусть стыдится тот, кто станет меня об этом просить.
Он сказал это так решительно и твердо, как может говорить только отец или властелин, и прозвучало это как приговор, не подлежащий пересмотру.
На минуту в комнате воцарилась напряженная тишина. Голова Кюлликки опустилась, точно под тяжелым ударом. Потом она снова подняла голову — медленно, с достоинством, и Олави заметил: эти два человека стоят друг против друга в одинаковых позах, одинаково гордые и непреклонные.
— А если дочь Мойсио все-таки выйдет за бродягу-сплавщика? — спросила дочь, и в голосе ее зазвучала сталь.
Голова старика поднялась еще выше.
— Тогда она уйдет из этого дома как потаскуха, а не как моя дочь, — загремело в ответ.
Потом опять наступила тишина. Щеки Кюлликки вспыхнули от досады, и Олави снова захотелось выполнить свое намерение. Но он понимал, что отец и дочь должны сами уладить свои дела, всякий третий был бы сейчас помехой.
— Выбирай! — сказал отец безжалостно и победоносно. — И выбирай сейчас же, тот вон ждет. Но если ты решишь уйти, то уйдешь сию же минуту и в чем мать родила. Решай!
Это было так нагло и неожиданно, что молодые растерялись.
— Ты хочешь, чтобы я так выбирала? — переспросила Кюлликки почти с мольбой.
— Да!
Кюлликки покраснела, потом побледнела. Она стояла так неподвижно, что, казалось, даже дышать перестала.
— Кюлликки! — сказал Олави дрогнувшим от волнения голосом. — Я не хотел, чтобы ты ссорилась с отцом, но если ты решишься, то… — тут он сорвал с себя пальто, — возьми вот это, чтобы тебе не пришлось выходить на дорогу голышом.
Старик ядовито усмехнулся, а Кюлликки покраснела и с благодарностью взглянула на Олави.
Постояв еще минуту, Кюлликки медленно подняла голову и вдруг как будто выросла — стала выше всех окружающих предметов. Она спокойно подняла руки, одним рывком расстегнула пуговицы на кофте, сорвала пояс — и прежде, чем старик и Олави успели что-нибудь сообразить, бросила кофту на кровать.
Старик изменился в лице.
Олави охватил восторг. Ему захотелось схватить эту девушку с обнаженными руками, посадить к себе на плечо и выскочить вон из этого дома.
Но девушка спокойно стояла на месте. Крючки верхней юбки расстегнулись, и юбка полетела вслед за кофтой.
Старик стал серым.
Олави побледнел от неприязни к нему и отвернулся.
— Скорей! — глухо бросил он девушке из-за плеча.
Девушка, бледная и спокойная, продолжала раздеваться. Вот она расстегнула пуговицы на нижней юбке и…
— Хватит! — послышался отцовский голос. Он донесся точно из-под земли.
Олави обернулся, девушка вопросительно взглянула на отца.
— Уходите! Живите! Бери! Уводи! — кричал старик в беспамятстве. — Ты, негодная, видно, в отца пошла! Тебе надо было парнем родиться, а не девкой!.. А ты, бесстыжий! Надеюсь, сумеешь прокормить свою жену, если умеешь силой ее увести?
Лица молодых разрумянились, но они стояли еще растерянные, не смея шевельнуться.
— Одевайся! — сказал старик. — А ты, там, иди, садись!
Кюлликки охватил вдруг такой жгучий стыд, будто она, обнаженная, стояла перед толпой мужчин. Схватив кофту с юбкой, она убежала.
Старый Мойсио едва дотащился до окна, сел на скамью, облокотился на подоконник и уставился в окно.
Олави тоже сел. Ему вдруг стало жалко этого старого человека…
Кюлликки вернулась и на цыпочках прокралась к шкафу.
Молодые обменялись быстрым взглядом и обернулись к старику. Тот по-прежнему глядел в окно.
Несколько минут длилось молчание. Потом старик обернулся. Когда он посмотрел на Олави, лицо его выражало достоинство и торжественную серьезность.
— Раз уж мы волей-неволей станем родственниками, — начал он, — то я хочу выяснить наши отношения. В нашем роду принято сказать слово к месту и дать пощечину вовремя, но после драки кулаками не размахивать.
— Хороший обычай, — отвечал Олави, не зная, что сказать. — Так же поступал и мой отец.
Опять наступило молчание.
— Так как я теперь стану тестем, а ты зятем, то нам надо кое о чем потолковать, — спокойно продолжал старик. — Я хотел бы узнать, как ты намерен жить. Собираешься ли ты и после женитьбы колесить по свету?
— Нет, это я бросил. Я обосновался в родном краю и строю себе избушку, — отвечал Олави.
— Вот как… Ну раз уж речь зашла об избушке, то и у нас ведь тут места хватает. Сына у меня нет, да и сам я уже старею.
Олави долго смотрел на старого Мойсио.
— Теперь я вижу, что вы действительно не размахиваете после драки кулаками и умеете не поминать старое, — сказал он. — Спасибо вам за доброту. Но дело в том, что я не могу жить в готовом доме, я должен сам построить себе дом и сам выкорчевать поле. На родине у меня тоже был готовый дом, но я не мог в нем жить.
— Дом? — изумился старик и даже вскочил. — А ты откуда родом-то?
— Из Кюлянпя, что в Хирвийоки, — если вы слышали об этих местах, — отвечал Олави.
— Я там в молодости бывал, — сказал старик уже гораздо теплее. — А из какого дома? — спросил он, вытаскивая из-под стола скамейку и садясь поближе к Олави.
— Из Коскела.
— Из Коскела? Из Большого Коскела?!
— Да, хозяйство довольно большое, — подтвердил Олави.
Старик выпрямился и строго поглядел на него:
— Почему же ты не сказал этого, когда приходил к нам в первый раз? Это было бы лучше и для тебя, и для меня.
— Потому, — сказал Олави, и щеки его вспыхнули, — что я хотел жениться не за счет Коскела и не для Коскела, а только за собственный счет и для себя самого.
— Вот оно что. — Старик несколько раз внимательно оглядел его с ног до головы. — Так, значит…
Но тут он заметил что-то во дворе.
— Извини, — сказал он дружелюбно и поспешно встал. — Лошади пришли из кузницы, мне надо на минуточку выйти — я долго не задержусь.
Олави и Кюлликки показалось, что после ночной бури наступило воскресное утро и колокола на колокольне зазвонили к заутрене.
Кюлликки, счастливая, разрумянившаяся, бросилась к Олави. Он встал ей навстречу. Она порывисто обняла его:
— Какой ты замечательный!
— А ты какая!
Лопнувшая струна
Темный осенний вечер бродил по земле. Он шел по дорогам, скользил по полянам, прятался в лесах. Вода, бежавшая по канавам, указывала ему путь.
Но дом Мойсио сверкал, как костер в темную ночь. Из каждого окна падали яркие красно-желтые снопы света, точно дом горел изнутри.
