Анна Климова - Люби меня нежно. И сердца боль
— Оставил в неведении — это будет правильнее. Ее незачем раньше времени волновать.
— Возможно, вы и правы… Только я не представляю, что будет потом.
— Попробуем найти Вадима. Как я понял, в том, что происходит, виноват его отец. Что ж, следует его навестить. Как вы считаете?
— Да-да! Верно. Он должен знать! Мы пойдем к нему. Я знаю, где он остановился…
Ею овладела жажда деятельности, какой-то неестественный приступ решительности. Возможно, рожденный сознанием собственной слабости, беспомощности и невозможности действительно реально что-то сделать, как бывает у безобидных существ, которые во время смертельной опасности поворачиваются лицом к врагу и начинают отчаянно защищаться.
— Я боюсь за него, — проговорила Юля, стараясь не расплакаться.
Евгений Иванович ничего не ответил. Только приобнял ее и вывел из квартиры.
* * *Олег никак не предполагал, что состояние влюбленности может быть настолько мучительным. Это походило на болезнь, которую ученые не до конца изучили. Конечно, они нашли какие-то гормоны, выделяемые в кровь железами внутренней секреции, когда человек в кого-то влюбляется, разгласили этот факт сухими научными словами и на этом успокоились.
Но от сознания того, что какая-то банальная железа вырабатывает банальный гормон удовольствия где-то внутри, легче не становилось.
Олег пытался отвлечься. Посмотрел хоккей, потом включил какой-то фильм по видику, но мысли раз за разом возвращались к Ксюхе. За какие-то несколько часов она стала его наваждением, демоном, неотступно преследовавшим его.
Ксюха была так естественна, так далека от обычного девичьего жеманства и притворной стыдливости. Она была так откровенна в своих желаниях. Ее шепот, ее улыбка, ее движения, глаза, руки — походили на удивительную музыку, которую хотелось без конца слушать и танцевать, подчиняясь чувственному ритму. Танцевать до изнеможения.
Он привык к вполне свободным отношениям, девизом которых могло бы стать высказывание хиппи где-то в семидесятых: «Секс — как рукопожатие». Постель ни к чему не обязывала, не требовала продолжения. Встречи и расставания он переносил легко. Все было просто, свободно и приятно.
Казалось, так могло продолжаться вечно. Девчонки хотели того же, что и он. Много девчонок. Веселых и не очень, глупых и умных, добрых и циничных.
Чем же Ксюха отличалась от них?
Олег не мог этого понять. Не мог объяснить.
Помаявшись так, он достал свой сотовый и набрал номер.
— Да, — ответили ему почти сразу; в трубке слышалась музыка. — Говорите, вас не слышно!
— Привет, это я, — произнес он с улыбкой.
— Секунду…
Музыка стала отдаляться.
— Как ты узнал этот номер?! — воскликнула Ксюха приглушенно.
— Пока ты была в ванной, я позвонил с твоей трубки на станцию и все выяснил.
— Ты ненормальный! По этому телефону мне звонит только боров!
— Я хочу тебя…
В трубке молчание.
— Я хочу тебя, Ксюха. Мне можно тебя увидеть?
— Даже не думай! Ой, мамо, что же я наделала!
— Ничего особенного.
— Олег, мы не можем больше встречаться.
— Почему?
— Не задавай идиотских вопросов!
— Я люблю тебя.
— Для вас, мужиков, эти слова ничего не значат. Вы пользуетесь ими, как удочкой с крючком, на который насажен жирный червяк.
— Тогда отключись и все забудь. Давай! Положи телефон в сумочку и иди к своему борову, как ни в чем не бывало. Что же ты?
Ксюха молчала.
— Я не могу… не могу сейчас, — произнесла она наконец. — Он меня и так подозревает.
— Ты где?
— Нет, Олег, нет…
— Да, Ксюха, да. Я все равно тебя найду.
— Мы играем с огнем, — стонала Ксюха.
— Огонь приятнее, чем холод. Если знаешь, как им можно управлять. Главное с огнем — не потерять над ним контроль. Так где ты? На дискотеке? В ночном клубе? Где?
— В «Юле». Кажется, это место так называется. Боров вовсю празднует. Вадим с ним.
— Вадим?
— Они сказали друг другу: «Сыну!» — «Папо!», и оба уже порядочно набрались. Еще вчера он хотел придушить его своими руками, а сегодня орет: «Это мой сын!».
— Я приеду, посмотрю на это.
— Нет!
— Я приеду, хочешь ты того или нет. Хотя, мне кажется, хочешь.
Он отключил телефон и стал быстро собираться.
Конечно! Она тоже ждала его! Она тоже думала о нем! Теперь Олег в этом не сомневался.
На мгновение задумавшись, он снова достал телефон и набрал номер.
— Юля? Это Олег. Не хочешь прокатиться в «Юлу»? Я знаю, что тебе не до развлечений… Я понимаю, что бедный Вадик в беде. Но подъедь туда. Тебя там ждет сюрприз. Сама увидишь. Да, это касается Вадика. Все, пока!
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
— Ты даже представить себе не можешь, как мы сейчас заживем, Вадим! — пытаясь перекричать музыку, склонился к нему Александр Михайлович. — Я для тебя все сделаю! Поедешь учиться за границу! Хочешь в этот… как его? Оксфорд или в Кембридж, хрен их разбери! Куда душа пожелает! Мир посмотришь! У тебя будет все! Понимаешь? ВСЕ! Ты — мой, Вадик! Краев-младший! Звучит?
Вадим почти не слушал его. Он был занят губами двух прелестниц, которые, как по мановению волшебной палочки, появились из ниоткуда и, вероятно, исчезнут в никуда.
Неожиданно взгляд Вадима упал на белесого, который сидел рядом и ухмылялся.
— Я хочу набить ему морду, — зло проговорил он, пытаясь подняться. — Я хочу набить морду этому ублюдку!
Но девицы с вульгарным смехом удержали его.
— Ты, сын, с Юриком подружись, — погрозил ему пальцем Александр Михайлович. — Он мою задницу много раз спасал. Да и вообще — кто он? Пес! Он мне служит, и тебе будет служить! Мы с тобой натворим дел, что только держись! Я перепишу на тебя все счета, дома, квартиры… Сын! Дай я тебя обниму! Девки, расступись!
Александр Михайлович крепко и слюняво поцеловал его в обе щеки, потом вытащил бумажник и неверной рукой протянул ему пластиковый квадратик.
— Это кредитка. В любом банкомате мира можешь получить по ней деньги. Она твоя!
— Ничего мне не надо от тебя! — упирался Вадим, на которого вдруг нашел нелепый приступ уязвленного самолюбия.
— Держи, я сказал! — заревел Александр Михайлович. — Ты — мой сын, и будешь обладать всем, чем обладаю я! Девки, засуньте ему эту чертову карточку куда-нибудь! Хоть в задницу!
Они захохотали.
Музыка оглушала, яркий мигающий свет выхватывал из темноты куски дергающихся тел, заполнивших зал.
Вадим был счастлив. Но странное это было счастье. Оно имело хаотичный, ирреальный цвет безумия, сточный, сладковато-тошнотворный запах предательства и горький вкус собственной никчемности, неожиданно вознесенной на недосягаемую раньше горную вершину.
Счастье стыдливо. Оно постоянно сопереживает и переживает, что другим хуже, чем ему.
Но его счастье не имело стыда. Оно выпирало с каждым часом, как гнилой нарост, как язва профессионального попрошайки, лелеявшего свою язву и следившего за тем, чтобы она (не дай бог!) не затянулась здоровой кожей.
Вадим вдруг вспомнил, что у него есть тысяча желаний, которые хотелось бы воплотить в жизнь, и тысяча запросов, которые надо удовлетворить.
Рядом с ним сидел призывно открытый мешок с деньгами, из которого можно черпать и черпать.
Да! Теперь Вадим мог ВСЕ!
— Ксюха и вы, девки, тащите его танцевать! — вскричал Александр Михайлович. — Это мне можно сидеть, так как годы уже не те, а вы — вперед!
Девицы вытащили Вадима в зал. Нырнув вместе с ними в танцующую толпу, он окончательно потерял себя. Пульсирующий ритм музыки подчинял, будил что-то первобытное.
— Беги от него, дурачок, — проговорила ему на ухо Ксюха. — Беги и не оглядывайся.
— Почему? — весело удивился Вадим.
— Поверь мне, — сказала она и исчезла, растворилась в толпе.
Он остался один на один с двумя длинноногими сиренами, которые кружились вокруг него, прижимались к нему, мимолетно целовали. Он видел их нескромные телодвижения, и желание разгоралось в нем, как пламя. Глаза его затуманились, подернулись пеленой полного безразличия ко всему, что творится вокруг, кроме одного — этих двух шлюшек, так откровенно зарабатывавших себе на хлеб с маслом.
Он притянул одну к себе и впился в ее полные ярко-алые губы, пахнувшие мятной резинкой и сигаретным дымом.
И тут сквозь эту пелену он увидел Юлю. Она стояла в танцующей толпе и смотрела на него.
Нечто странное, похожее на досаду, шевельнулось у него в душе. Как если бы его, жаждущего, оторвали бы от воды, когда он только-только к ней приблизился.
Потом пришел стыд, а после возникла злость на девушку за то, что она заставила испытать этот стыд. За то, что на мгновение она лишила его упоительного чувства свободы.
Юля стояла и просто смотрела на него. Такая чистенькая, такая правильная, такая понимающая, воспитанная на Чехове и Пастернаке, морщившая свой хорошенький носик, если читала или слышала неприличное слово, говоря при этом: «Какая пошлость», теперь она раздражала его.
