Евдокия Ростопчина - Счастливая женщина
Через полчаса пакет привезен назад; камердинер Ухманского объявил, что барин его поехал с тремя сестрицами на званый обед к графу Эйсбергу, и вероятно там проведет весь вечер, ибо карете его не велено приезжать.
Марина едва не упала при этом известии. Не в силах преодолеть своего волнения, своих мучительных ощущений, она велела заложить карету и сама, едва помня, что делает, едва зная, чего хочет, поскакала. Графиня Эйсберг жила в Большой Морской, поэтому в Большую Морскую велено ехать, но не сказано куда… Дорогою лишь она достаточно образумилась, чтобы придумать довольно правдоподобно предлог своей поездки. Она вспомнила, что в соседстве с Эйсбергами находятся три модные магазина, где она берет свои шляпы, цветы, чепчики и проч. Она велела остановиться у первого из них, вышла, кое-что спросила, показалась недовольною тем, что ей предлагали, и, велев людям и карете дожидаться ее тут, пошла пешком до другого магазина. Что стоило ей это обстоятельство, по-видимому столь маловажное! Женщины ее круга не ходят пешком по вечерам одни, и она менее всякой другой переступала обыкновенно за черту всего принятого и установленного приличиями ее света. В первый раз еще в своей жизни находилась она на улице в эту пору; она боялась, дрожала, и к душевному ее волнению присоединялся трепет женщины, выходящей из всех своих привычек. Когда она отдавала приказание своим людям, голос и язык изменяли ей, едва достало ей силы выразить свою волю. Людей удивила такая неожиданность! Лакей с изумлением посмотрел на нее!.. Кажется, в такие минуты, когда с нами или около нас совершается что-нибудь важное и горестное, когда мы поглощены грозою души нашей, мы бы не должны замечать маленьких внешних обстоятельств, мелочных подробностей, нас окружающих. Напротив! тогда-то умственные силы в нас удесятерены, тогда-то именно глаз наш не глядя все видит и мысль наша все обнимает, и все эти мелочи действуют на нас больнее и мучительнее, чем во всякое другое время. Марину пронзили как огненные стрелы, удивленные взоры лакея… Она побежала по замерзшему тротуару, чтоб укрыться от них, и скоро очутилась у самого дома, занимаемого Эйсбергами. Этот дом, одноэтажный, с большими, длинными зеркальными окнами, доходящими почти до самого пола, был тогда ярко освещен, и в нем раздавался сложный шум веселого и многолюдного собранья. Но с тротуара ничего нельзя было видеть. Марина перешла на другую сторону улицы, и там, прислонясь к стене, едва дыша, едва стоя на ногах, она устремила всю душу свою с взорами в глубину этого торжествующего дома, где скрывалась загадка ее жизни… Тяжелые штофные гардины окон были раздвинуты, и под их ярким малиновым отливом выступали, как легкие облака, другие — белые, прозрачные, сквозь разрез которых виднелись оживленные группы гостей, яркие лампы, цветы, даже наряды дам. Сначала вся эта фантасмагория бросилась в глаза дрожащей наблюдательнице и ослепила ее, не давая ей ничего и никого рассмотреть. Потом она привыкла к блеску и начала различать лица ходящих и сидящих в ярко освещенной комнате. Вот самая старшая сестра Бориса… Она разряжена, как кукла, улыбается самодовольно и кого-то держит за руку… Кого?.. Но половина занавеси скрывает ту особу… а! вот она показалась… Это другая женщина!.. Но кто же?.. Лицо ее обращено в другую сторону, ничего не видать… Но она обернулась, это сама графиня Эйсберг, разряженная не менее своей гостьи и столь же веселая, столь же улыбающаяся, как она. Глаза Марины отвернулись с отвращением… Все не то, чего она ищет! Но где же он?.. Она подвинулась немного далее, стала против другого окна… Вот средняя сестра Ухманская, самая к ней неприязненная; она сидит на кресле и зовет рукою к себе кого-то… Приближается белое платье, пестреет лента широкого пояса… вот белокурые букли, тоненькая фигурка, это Ненси!.. Ухманская усаживает ее возле себя… нагибается к ней, целует ее… Марине делалось дурно… Но вот, наконец, вот он сам, Борис!.. Он говорит с двумя мужчинами, она узнает и тех двух… все вместе подходят к окну, берут стулья, садятся… И Борису пришлось быть подле Ненси… Несчастная Марина не дождалась ничего более. Вопль отчаяния невольно вырвался из груди ее, она бросилась бежать к своей карете… Когда она дошла до нее, ей больше не помнилось, сколько времени продолжалась ее отлучка, ее пытка… Ей казалось, что она целую вечность простояла против этого проклятого дома, а она всего четверть часа употребила на свое тревожное наблюдение. Человек усадил ее в карету почти бесчувственную, она только могла махнуть рукой; он понял и велел кучеру ехать домой.
Когда Марину довезли до ее подъезда, ее трясла сильная лихорадка и бред начинал путать ее мысли. Бессмысленно и бессознательно дотащилась она до своей спальни, где горничная раздела и уложила ее. Всю ночь продолжался у нее сильный жар с перемежающимся бредом.
К утру она уснула часа на полтора. Но едва солнце зарумянило восточный край горизонта, как она уж была на ногах. Мучительная боль, чувство жизни и горя вместе, кольнуло ее в сердце и рассеяло благодатное забытье; с воплем открыла она глаза, смутно припоминая вчерашнее, не умея еще различить почему, но зная уже, но чувствуя, что она несчастлива…
В этот раз она не писала к Борису, не посылала за ним. Она выждала обыкновенный час своего утреннего одеванья, чтоб не подать своим домашним никакого повода к удивлению и заключениям, и тогда только позвонила, когда этот час наступил.
Кто из вас, читающих, пережил такое выжидание и помнит его мучения!.. Кто, раненный насмерть изменившим счастьем или улетающей надеждою, сдерживал рукою судорожное биение сердца, затаивал крики безумного отчаяния и ждал, смотря на часы и следуя за стрелкою их, невозмутимо мерною и точною в своих движениях?..
Марина проследила таким образом пять круговращений часовой стрелки, когда доложили ей о приезде Ухманского. Она с минуту старалась найти в груди своей силу и голос, чтоб отвечать; но жизнь ее покидала, и два слова стоили ей неимоверных усилий. Выйти в гостиную ей было невозможно, так сильно она дрожала; она приняла Бориса в спальне, убранной тщательно и изящно как всегда, как будто ничего особенного не случилось с ее жилищем. Борис испугался и остановился на пороге, увидя Марину. Не получив ее вчерашней записки, не подозревая, где и как она его видела, он шел к ней веселый и довольный, — и остолбенел перед ее тенью, немою и бледною, как мрамор. Не протягивая ему руки, не приветствуя его, она показала ему место против себя. Он осыпал ее вопросами и восклицаниями. Наконец, она могла говорить.
— Вы были вчера у графини Эйсберг: вы провели там целый день?
Он едва мог расслышать. Вместо ответа он молча наклонил голову.
В свою очередь она ожидала, чтоб он сказал что-нибудь.
— Я был там… я не сдержал своего слова; но клянусь Богом и тобою, все это случилось неожиданно, против моей воли! Почти в четыре часа, когда я уж готовился приехать обедать здесь, меня потребовали к матушке; она лежала в постели, у нее был доктор, который нашел у нее припадок подагры и не велел ей двигаться с места, между тем как она была отозвана на большой обед к графине Эйсберг и должна была везти туда всех сестер. Обед давался нарочно для них. Что было делать? Меня обступили, показали мне приглашение, в котором упоминалось и мое имя, чего прежде мне не говорили, зная, что я непременно откажусь, и матушка умолила меня почти со слезами пожертвовать для нее собою, отправиться вместо нее с тремя из сестер. Я не мог не согласиться! Прискакал к тебе, чтоб уведомить тебя, предоставить тебе решение этого случая, но тебя не было дома, и я не хотел доверить людям изустное поручение. Меня сестры ждали, совсем готовые, едва успел я вернуться вовремя… Вот сущая правда: что ж из этого выходит?
— Выходит, что я не могу больше верить вашему честному слову… Выходит, что всегда, во всем я пожертвована другим… Выходит, что мне наскучило терпеть и страдать, что я не хочу дожить до другого случая и дня, похожих на вчерашние. Нам должно расстаться!
Все это было сказано без запальчивости, без одушевления, спокойно, шепотом, как решение, обдуманное и приготовленное заранее. Он недоумевал, не верил… Он встал, подошел к ней, хотел взять ее руку, посмотреть ей в глаза; она отвернулась, скрестила ледяные руки на груди и повторила тверже прежнего:
— Да! нам должно расстаться!
Он испугался ее спокойствия.
— Я виноват, — я нарушил данное слово, — но за такую вину можешь ли ты, вправе ли ты отвергать меня, навсегда лишить меня моего счастия?.. Если ты любишь меня, захочешь ли сама добровольно от меня отказаться?
— Люблю, по несчастью, и потому, хочу, должна отказаться от вас, покуда вы меня не оставили!..
Он стал на колени возле ее дивана.
— Марина, я не оставлю тебя и не могу оставить, покуда люблю! Я повторяю тебе то, что говорил прежде и чему ты до сих пор верила! Любовь моя к тебе нисколько не угасла, не уменьшилась: ты мне стала еще дороже, несказанно дороже и милее прежнего; я не могу жить без тебя; но я не могу убивать матушку моим неповиновением!.. Прости меня!
