Элисон Келли - Стоит ли верить сердцу
- Петрочелли? - Пэриш был оглушен. - Энтони Петрочелли - один из десяти самых богатых людей Австралии?
- Да, он самый. В последнем рейтинге папа, кажется, занял седьмое место.
- Папа? Я думал...
- Мой настоящий отец - австралиец. Его звали Питер Хенли. Но я считаю Тони Петрочелли единственным отцом, который у меня когда-либо был. Он женился на моей матери спустя десять месяцев после того, как убили Питера, и он нас удочерил. Он очень добрый и любящий отец и прекрасный муж для моей матери все последние четырнадцать лет, и если бы он мог вычеркнуть из жизни предыдущие четырнадцать лет, он это сделал бы. И для себя, и для меня.
- Ты говоришь так, словно виновата перед ним.
- Да. Он обожает мою мать, но знает также, что, хотя и она любит его, он все же никогда не был и не будет любовью всей ее жизни. Во всяком случае, - продолжала она, слегка повеселев, - должна сказать, переход от крайней нищеты к весьма обеспеченной жизни явился благоприятным моментом для четырнадцатилетней девушки. Я стала учиться в одной из лучших частных школ, проводя каникулы за границей. У меня появилась хорошая одежда. Чего бы я ни захотела, все исполнялось. Я получила лошадь на свое пятнадцатилетие, персональную телефонную линию и кредитную карточку на пятнадцать тысяч долларов на шестнадцатилетие, спортивный автомобиль на восемнадцатилетие и квартиру в пентхаусе на двадцать первый день рождения.
Но самое ценное, что сделал Энтони Петрочелли: он дал мне личную свободу. Он освободил меня от обязанности чувствовать ответственность за кого бы то ни было, кроме самой себя. Не могу выразить, Пэриш, как тяжко такое чувство ответственности. И когда это свершилось... я словно впервые получила возможность вздохнуть, словно долго сидела на цепи, а теперь освободилась. О Господи, это было прекрасно! Прекрасно! Мне двадцать восемь, и я могу делать что угодно и ходить куда угодно. Единственное мое обязательство - определить, чего я хочу, например в карьере. Рождение ребенка серьезно бы изменило эту жизнь.
Ее голос окреп, и, когда она взглянула на него, ее карие глаза были спокойны.
- Я знаю, это звучит эгоистично для большинства людей, но, по моему мнению, чтобы стать родителем, надо прежде всего обладать умением брать на себя ответственность за других. И такова моя суть.
- А я думаю, - сказал Пэриш, - что первейшим качеством родителей должна быть безоговорочная любовь между ними.
Она покачала головой:
- Моя мать любила Питера Хенли безоговорочно, и посмотри, что вышло. Нельзя доверять только любви, если хочешь провести в жизнь свои принципы. Тем более, если забота требуется детям. Материнство - слишком тяжелая работа, у меня уже есть этот опыт. И я не тороплюсь повторить его снова. Не с любым.
- Понимаю.
Смиренно произнесенное Пэришем слово отозвалось в Джине такой острой болью, какой она еще не знала. Его большая, мозолистая ладонь поднялась и нежно коснулась ее щеки.
- Я люблю тебя, Джина, больше, чем можно себе представить. Когда я обнаружил, что ты еще не уехала, то подумал: "Это твой второй шанс, Данфорд! Убеди ее остаться. Делай что угодно, но задержи ее здесь". Я говорил себе, что надо предаваться с тобой любви до тех пор, пока мысль оставить меня не покажется тебе невероятной. - Кривая, иронически-грустная улыбка мелькнула на его губах. - И разве я не мог бы этого сделать?
- Нет, я... - вскинулась Джина, ее пальцы вцепились в его рубашку. С тяжелым вздохом она закрыла глаза, потом кивнула. Две слезинки покатились по щекам и сползли на подбородок, откуда Пэриш слизнул их языком. Она сразу застонала и воспользовалась его рубашкой, чтобы подтянуться к нему поближе и подставить лицо. В течение одной длинной, блаженной минуты Пэриш позволил себе роскошь отведать вкус ее губ, прежде чем слегка оттолкнуть. Запустив пальцы в ее волосы, он удерживал ее голову, просто дожидаясь, чтобы она открыла глаза и встретилась с ним взглядом.
- Сегодня вечером я хочу предаться с тобой любви, Джина. Сегодня и каждый вечер, пока ты здесь. Ты нужна мне, я хочу тебя и знаю, что мне никогда не насытиться тобой. Я люблю тебя, Джина, и знаю, что ты любишь меня, но обещаю, что никогда не использую эту любовь, чтобы удержать тебя против твоей воли. Ты вольна уехать в любой момент, когда пожелаешь. Или остаться на столько, на сколько хочешь. Без давления, без пут... и без ответственности.
- Ох, Пэриш, - она печально покачала головой, ее губы улыбались, хотя слезинки еще катились из блестевших глаз и руки теребили его щетину на подбородке, - какого черта ты не мог стать городским брокером по продаже крупного рогатого скота вместо того, чтобы стать рингером в глуши?
Пэриш мог бы сказать ей, что, во-первых, разницы почти нет, а во-вторых... Камнем преткновения для их совместного будущего было не различие в их образе жизни и не ее страх ответственности и даже не ее нежелание обзавестись детьми. Нет, проблема была в том, что Джина до смерти боялась любви. Этот страх она должна была распознать и преодолеть сама. Пэриш ничего не сказал. Вместо этого он просто приблизил губы к ее губам и тихо поклялся любить ее так горячо и так долго, как она ему позволит.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Два дня спустя Джина, удивляясь тому, как быстро пролетели эти дни, вошла в терминал аэропорта Маунт-Айзы.
Едва рассвело, когда Пэриш неохотно прервал ночь самой сладкой любви, какую она когда-либо знала, и затолкал ее в душ. Они должны были вовремя забрать пятерых детей Хар-рингтонов для поездки в больницу Маунт-Айзы. Там дети увидятся с матерью и затем отправятся в Брисбен с одной из теток Линн.
Хотя доктора преуспели в сохранении беременности Линн, они все же потребовали, чтобы в течение следующих десяти недель она не таскала тяжестей, если хочет благополучно выносить младенца полный срок. Поскольку предстояли школьные каникулы, Линн рассчитывала, что в Мелагру приедет тетя и поможет ей. Расти все еще находился в больнице принцессы Александры, и с тетушкиного согласия Пэриш осуществил более удачный план.
Он организовал чартерный рейс, чтобы тетя слетала в Маунт-Айзу повидать Линн, а затем забрала детей к себе в Брисбен. Раз в неделю Линн будет прилетать в Брисбен, чтобы навещать их и Расти.
- Ох, Пэриш, - сказала Линн, утирая слезы, - не знаю, как тебя и благодарить. Мы с Расти... О Господи, мы так благодарны тебе за все, что ты для нас сделал! Как жаль, что это случилось во время ревизии.
- Ладно. Только больше так не делай!
Она засмеялась и закивала головой, потом взглянула на Джину:
- Так вы все-таки улетаете, да? Из того, что говорили дети, я сделала вывод, что вы застрянете здесь подольше.
Джина вспыхнула, когда взгляд Линн скользнул от нее к Пэришу и обратно:
- А, нет. У меня работа и...
- Гардероб Джины не очень подходит для долгого пребывания в наших местах, - пришел ей на помощь Пэриш, - но я сумел пробить еще один ее приезд, после ревизии.
- Хорошо, - улыбнулась Линн, - в таком случае мы наметим крещение так, чтобы оно совпало с вашим приездом. Не может быть крещения без крестной матери, не так ли?
- О Господи... Линн, я уверена, что найдется кто-нибудь более подходящий... - бормотала Джина.
Линн покачала головой.
- Это мой способ отблагодарить вас за все, что вы сделали, за то, что помогали детям. Пожалуйста, согласитесь.
Джина проглотила комок в горле и кивнула.
- У нас есть немного времени, - Пэриш указал на табло. - Давай-ка проверим твой багаж, а потом съедим что-нибудь, - предложил он. - Не знаю, как ты, а я ненавижу еду в самолете.
Джина тоже не любила ее. Так же, впрочем, как искусственно-вежливые, ненужные ни ей, ни им беседы пассажиров-спутников.
В общем, это был день смены настроений и несдержанных чувств. От встречи детей с матерью, полной слез, объятий и поцелуев, которыми они наградили Джину, когда садились на свой чартерный рейс, до настойчивой просьбы Линн стать крестной матерью. При всем при том Джина надеялась, что ей удастся обойтись при расставании без сырости, но теперь, когда Пэриш смотрел куда угодно, только не на нее, и нудно жаловался на пищу, которую ему подавали в самолетах, она вдруг почувствовала, что теряет контроль над собой. Как выдержать оставшиеся до посадки семьдесят минут наедине с ним?
- Знаешь, я не хочу, чтобы ты торчал здесь до отлета.
Как она и ожидала, ее заявление немедленно остановило и его речь, и движение багажной тележки, которую он катил к билетному контролю. Пэриш выпрямился, сдвинул шляпу на затылок и проницательно посмотрел на нее.
- Скажи: почему?
- Ты сам знаешь, почему.
- Скажи, - настаивал он тихим и нежным голосом, разбередив ее душу и вызвав слезы на глазах. Она часто заморгала, пытаясь взять себя в руки.
Пэриш тихо выругался, когда Джина склонила голову, безуспешно стараясь сдержать рыдания. Проклятие! Что он натворил! Он же клялся не использовать эмоциональный шантаж, и все-таки сделал именно это! Не обращая внимания на окружающих, он притянул ее к себе и поцеловал так, словно вся его жизнь зависела от этого. Да так оно и было. Все дело в том, что она не хотела признаться, что чувствует то же самое.
