Татьяна Успенская - Шаман
— Слушай себя, обязательно слушай себя!
Останется Нина одна, закроет ладонями уши, слушает себя: как в ней гудит прошлое, звенит антенной настоящее.
Неловкая, непонятная, незнакомая мелодия… песня не песня, речитатив…
Слова соединились с мелодией не сразу. Не сразу на суд близких отдала свои странные «опыты». Ей больше нравилось играть им чужое, проверенное, всегда одинаково тревожное и любимое: «Тёмную ночь», «Бьётся в тесной печурке огонь», «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат», «Ваше величество женщина…», «Атланты»… Но отец и Олег просили её песен. Иногда целый вечер под дрожание свечей, под стук Олиных ложек по столу, под свист Ильи без счёту и времени пела.
— Мама! Я прошу, у дяди Кеши есть пианино, — нетерпеливо повторила Оля.
Сорвав с волос ленту, Нина взмахнула головой — лёгкие, богатые волосы упали свободно на спину и плечи.
— Мама, какая ты у меня красивая! — Восторженный голос Оли зазвенел на всю улицу.
Так говорил и Олег: «Какая ты у меня красивая!» «Я — курносая, — отвечала Нина. — Разве курносые бывают красивыми?» Олег смеялся.
Солнце розовым вечерним светом плавило Улан-Удэ, запылившаяся зелень деревьев устала за длинный жаркий день и поникла, асфальт жёг ступни сквозь подошвы босоножек.
Оля хочет, и пусть сегодня она, Нина, будет красивой! Ей снова двадцать!
Нина подхватила худенькую девчонку, закружила — прямо посреди улицы, не замечая прохожих. Да, она будет сегодня петь. Как давно она не пела! Полтора года. Отпустила Олю. И неожиданно, как бывало раньше, давным-давно, в ней вспыхнула строфа: «По раскалённым углям босиком — в великой боли и в великом трепете…» — зазвучала мелодия, и Нина забыла обо всём на свете. Она ворвалась в дом — лёгкая, всесильная, свободная от Кеши — сама по себе, человек.
Из кухни доносились мужские голоса. Прекрасно, у Кеши гости. Это кстати.
Стремительно подошла к инструменту, подняла крышку, и уже без её ведома пальцы припали к клавишам, нога — к жёсткому языку педали и на волю вырвались слова.
— По раскалённым углям босиком! — Голос связывался со звуками инструмента. Рассыпавшиеся по лицу и плечам волосы летели к клавишам, горели. Жала на педаль нога, бежали пальцы: «Тебе, Олег, тебе!» — В великой боли и в великом трепете!
Не опустошение, не горечь — жизнь! Волосы обжигают лицо. На мгновение она оборвала песню — поправить их, вздохнуть — глотнуть свежего воздуха. Увидела Кешу, ещё двух мужчин, скользнула взглядом по каждому и рассмеялась — чужое, случайное, не её!
Сама по себе началась песня — любимая Олегом:
Мне нравится, что вы больны не мною…
И следом ещё одна:
А я иду по деревянным городам,Где мостовые скрипят, как половицы… —
реквием по Олегу.
— Нинка?! — удивлённо-восторженный возглас.
Откинув с лица волосы, Нина открыто разглядывает мужчин. Один, чёрный, заросший, полный, — громаден и добродушен. Наверное, это и есть Жорка. Он уставился на неё изумлёнными круглыми глазами. А у второго, длинного, худого, — прозрачные лезвия глаз. На Кешу Нина не смотрит. Кеша ей не нужен. Кешу она больше не увидит.
— Концерт по заявкам окончен, — говорит насмешливо.
— Оказывается, ты — ведьма. У тебя горят глаза.
Она снова сдержалась, не посмотрела на Кешу. Она сама по себе, она останется человеком.
— Горят! — откликнулась эхом, встала, чтобы пойти на кухню: она очень хочет пить!
— Не пущу, Нинка! — Кеша встал на пути.
Она смеётся, отворачивается от него.
— Мама, ты сейчас очень красивая! — Олин голосок приходит на помощь. Олина прохладная рука трогает её щёку. Кеша отступает.
Гудят возвращающиеся по домам машины, плавает по квартире пыль, взбаламученная длинным днём. Нехороший смешок застыл в Кешиных глазах.
Нина идёт на кухню, а Кеша уже ждет её у дверей.
— Пусти, Кеша.
Двумя руками поворачивает он к себе её лицо.
— Ты и впрямь ведьма, Нинка! У тебя косят глаза. У тебя горят волосы. Отвернись, Нинка. — А сам крепко держит её лицо обеими руками.
И она смотрит на него.
— Нет, не хочу! — говорит она пересохшим, снова воспалённым ртом. Закрывает глаза, освобождается от его рук, пятится от него по узкому коридору, так и не выпив воды.
— Испугалась?! — грохочет Кеша. — А ну, кто кого?
Она ещё движется от него, но в ней уже нет своих слов и своих мыслей, снова только его голос, его чёрный омут.
Последним усилием отстоять себя, снова не стать жалкой она делает движение к двери: вырваться на улицу, прочь от него, бежать, но оказывается у него на руках.
— Люблю ведьм. — Голос его хрипл, незнаком, груб. — Люблю выкручивать руки. — Он сжимает её так, что от боли тает сознание. Он несёт её на зелёную тахту. — Весь мир мой!
Странно, где люди?
— Оля! — зовёт она. — Оля!
Оля не откликается.
Даже половицы не скрипят в этом доме. Она плывёт в его жёстких руках, хочет оттолкнуться от них и не может, хочет освободиться от его рук и не может.
— Ведьмы должны знать своё место. — Он кидает её на зелень тахты. Он груб и нежен, он в самом деле крутит ей руки. Странно, ей не больно, ей сладко. Она падает в глубокую пропасть, где так душно, где так полно, где пахнет травой, подчинённой ему. — Ведьма, — шепчет он. — Ведьма.
Но в ту минуту, как ей совсем забыться, пропасть, она выскальзывает из-под его власти.
— Кеша, ещё не поздно, пойдём к Вите. Ты ему очень нужен.
Наверное, час стоит тишина. Нине неловко в этой тишине, потому что она снова поддалась Кеше и сама хочет раствориться в зелени травы.
— Обещай, что пойдёшь. Я прошу тебя.
Кеша встаёт, идёт к себе в кабинет, в сумеречной серости вспыхивает огонь зажигалки.
— Дура Нинка, — говорит Кеша. — Тебе больше всех надо? — Кеша возвращается назад, к ней, садится в кресло. — Пожар с этим Витей, что ли? Лежал девять лет, полежит ещё несколько дней. У него не смертельная болезнь, с его болезнью живут и по пятьдесят лет.
Не он говорит, обида его говорит, — понимает Нина. С ужасом ощущает в себе интерес к Кеше, тягу, но она не может верить ему, пока он не объяснит свои действия.
— Я с тобой ничего не понимаю, — говорит она. — То ты — подлец, то ты — гигант-спаситель, то ты — мученик. Кто ты? Почему от тебя зависят жизнь и смерть? Что такое жизнь? Ведь есть же чувство долга! Людские отношения? Люди друг перед другом стремятся казаться лучше, галстуки завязывают, уши моют, почему же ты всё время стараешься казаться хуже? Помнишь, ты говорил, ты был когда-то другой. До смерти девочки. Сейчас же всё хорошо. Сейчас же никто никуда тебя не гонит. Никто не обижает. Сейчас в травников начинают верить. Аптеки трав существуют. Центры создаются. На тебя все молятся. Почему же ты такой жестокий? В душе ты же не грубый и не жестокий. Ты же не можешь не понимать, что значит «умер кормилец»?! Ты же понимаешь, что значит — мальчик начал ходить и снова свалился. Ты всё понимаешь сам!
Вспыхивает ярко сигарета. Кешу Нина не видит, но чувствует идущее от него тепло, он — источник тепла.
— Иди ты к чёрту, Нинка. Всё испортила.
7
На следующий день за завтраком он глядит мимо неё, о чём-то весело переговаривается с Олей.
Она уговаривает себя, что ей всё всё равно.
— Ты сходишь к Вите? — спрашивает, не обращая внимания на его отчуждённость. — Они так ждут тебя! У них такое горе!
Кеша не доедает, встаёт, идёт к двери.
— Жил без тебя, никто не указывал, что мне делать. Не пропал пока. Не суй нос, куда не следует.
Где Александра Филипповна? Что он такое сказал ей? Нина не может поднять глаз на Олю. Оля, словно чувствуя это, уходит за Кешей. А она садится на стул в коридоре, смотрит на входную дверь.
Сегодня пациентов немного.
— Вы последняя? — спрашивает её мужчина. Нина не отвечает.
Как тихо! Никогда не скажешь, что в доме люди. Женщина с коровьими глазами по-хозяйски оглядывает новичков: ничего, все выздоровеют, придёт время.
Нина идёт на кухню, пьёт воду. Может быть, снова сходить к Вите, снова пообещать, что Кеша придёт?
Начинает прибирать на кухне.
Кеша появляется неожиданно, когда она уже совсем успокоилась.
— Мне нужно поесть, я опаздываю, — говорит холодно Кеша.
Она улыбается ему: он говорит с ней по-домашнему, как со своей. Не торопясь, зажигает газ.
— Пожалуйста, Кеша. — В эти простые слова она вкладывает всю свою веру в него. Садится напротив, смотрит, как он ест. — Сейчас, когда чуть не каждый третий умирает от рака, от инфаркта, ты спасаешь людей. — Она чувствует: снова горят щёки, снова вибрирует голос. Она не видит ни Кеши, ни еды, ни кедра за окном, говорит. — Тебя нельзя мерить обычными человеческими мерками. Наверное, каждому твоему поступку есть причина, ты, наверное, можешь объяснить, почему так…
