Мари-Бернадетт Дюпюи - Сиротка. Дыхание ветра

— Я тоже скучал, когда ты уезжала выступать на другой конец Канады или в Нью-Йорк, — сказал он. — Я отвлекался, стараясь думать о тебе. Ты должна быть сильной, Эрмин, ради нас, ради наших детей. Как они?

— Очень хорошо. Шалят немного, но просто перевозбудились от переезда. Не волнуйся, я присматриваю за ними. Будь осторожен. Я очень тебя люблю!

— Я тоже, дорогая моя, но должен заканчивать разговор.

Тошан быстро продиктовал ей адрес, куда она могла писать ему, а она второпях нацарапала его на каком-то листке бумаги. Ее пальцы дрожали, а слезы струились по щекам. Громкий щелчок положил конец их диалогу.

«Он даже не спросил о своей матери и о Кионе! — горевала она. — А я не могу рассказать ему о том, что случилось после его отъезда. Он так быстро повесил трубку… Наверное, лучше написать ему письмо. А когда он окажется в Европе, будет еще хуже».

Молодая женщина вышла из кабинета, ее пошатывало. Она не стала заходить в гостиную, где сидели ее родители, а незаметно поднялась к себе в комнату. Там она бросилась на кровать и зарыдала, поскольку не могла смириться с реальностью происходящего.

— Только бы эта война поскорее закончилась! — молила она. — Не хочу, чтобы была война, хочу, чтобы Тошан вернулся. Господи! Сжалься! Верни мне его!

Несколько дней назад она даже произнесла такую же молитву, упрашивая небесные силы вернуть ей Виктора. Она прекрасно знала, что это бессмысленно.

— Киона, — просила она, — светлая моя сестричка! Как мне тебя не хватает! Сейчас! Сию минуту!

В полном отчаянии Эрмин зарылась лицом в подушку. Она впилась в нее зубами, чтобы подавить горестные крики. Тьма сгущалась, и за сомкнутыми веками стояла чернота, небытие. Ничего больше не имело значения. Несчастье, которому не было названия, навалилось на нее.

— Киона, иди сюда, помоги мне! — умоляла она.

Внезапно девочка возникла перед ней в ореоле света. Это видение рассеяло окружающий мрак. Киона улыбалась, она была такой же, как обычно: пухлые щечки, удивительные светло-рыжие волосы с отблесками закатного солнца и необыкновенные золотистые глаза.

«Мимин! Не плачь! Я здесь, Мимин!»

Голосок зазвучал в ушах Эрмин, такой близкий, такой нежный, что она села на постели, в полной уверенности, что девочка находится где-то рядом. Но в комнатке никого не было.

— Что это значит? — спрашивала она себя. — Мне показалось, что Киона здесь. Ее голос звучал совсем близко, как будто она шептала мне на ухо. Неужели мне это приснилось? Да нет же, я не спала…

Сердце перестало биться учащенно, и боль утихла. Милое видение оставило ощущение покоя и нежности. Эрмин не стала искать объяснение случившемуся, ей казалось, что на нее снизошла благодать. Почти тотчас же в дверь постучала Мадлен и озабоченно окликнула Эрмин.

— Заходи! — ответила та.

— Ты плакала! — заметила кормилица с глубоким сочувствием. — Мне так хотелось бы помочь тебе выдержать это испытание, дорогая моя Канти.

На сей раз Эрмин не протестовала против прозвища, которое так любила Мадлен.

— А может быть, мне нужно спеть? — предположила она, слегка оторопев от этой мысли. — Кто знает? Я отказываюсь от единственного занятия, которое идет мне на благо.

— Так спой тогда! — ответила молодая индианка. — Вставай, дай руку. И пой, если тебе хочется.

Не переставая дрожать всем телом, Эрмин подчинилась и с помощью Мадлен дошла до окна и раздвинула розовые бархатные шторы. За окном шел снег. Хлопья кружились в свете фонаря, стоящего посреди аллеи. Вдали виднелась приходская школа с белым шпилем колокольни.

— Я вернулась в Валь-Жальбер, — произнесла она, как заклинание. — Ведь правда, Мадлен? Но здесь действует закон умолчания, и я задыхаюсь. Боже, как я хотела бы нарушить это молчание!

— Ну так пой! — настаивала кормилица. — У тебя такой прекрасный, такой чистый голос, он разорвет эту тишину, это молчание, которое убивает тебя. — Спой, Канти!

Эрмин сжала пальцами спинку стула и сделала глубокий вдох. Не отрывая взгляда от какой-то видимой ей одной точки, она запела:

В ясный день желанныйПройдет и наше горе.Мы увидим в дали туманнойДымок вот там, на море.Вот корабль, весь белый,В порт входит плавно…

Как будто помимо ее воли зазвучало начало знаменитой арии Чио-Чио-Сан. Сперва это была мольба, произносимая вполголоса, но потом звуки потекли плавно, стали подниматься ввысь, чистые, словно хрустальные.

Мадлен закрыла глаза. Ее тоже била дрожь. От дивного мелодичного голоса Соловья из Валь-Жальбера, поднимавшегося все выше и выше, заполнявшего все пространство, казалось, колыхался теплый воздух. В соседней комнате Шарлотта слушала, затаив дыхание, потрясенные дети молчали. Мадлен у себя в кухне тоже услышала арию, застыла как вкопанная, перестав напевать «Странствующего канадца». Как и ее многочисленные соотечественники, экономка обожала Ла Болдюк, но Эрмин заставила ее полюбить оперу. Лора и Жослин подбежали к лестнице и остановились, сначала в недоумении, потом в полном восторге.

А сердце рвется,не выдержит оно такого счастья.А он меня с тревогой все зовет, все зовет…«Цветок мой ароматный, малютка дорогая!» —так прежде называл он меня, лаская.

Молодая певица не думала о публике. Она была Чио-Чио-Сан, нежной японкой, и каждое утро ждала корабль, на котором должен был вернуться ее любимый. Он уехал в дальние края, почти как Тошан, и последний куплет арии звучал предельно искренне.

Это все будет так, как ожидаю.Верь мне, моя Сузуки,пройдут и наши муки.Я знаю!

Исполнение требовало подлинного вокального мастерства, на слове «знаю» сопрано достигало головокружительно высоких нот. Эрмин без труда с этим справилась, хотя уже несколько недель не занималась вокалом. Восхищенная Мадлен с трудом удержалась, чтобы не захлопать в ладоши.

— Господи, как это великолепно! — прошептала она. — Какой чудесный дар ты получила! Посмотри-ка, теперь я плачу!

— Мне гораздо лучше! — просто сказала Эрмин. — Хотя не стоит петь, предварительно не распевшись, но не важно, у меня от сердца отлегло. Завтра поеду в Роберваль. Нужно найти хороший дом для Талы и Кионы. Спускаемся вниз, Мадлен.

На площадке она столкнулась с Шарлоттой, окруженной детьми. Мукки бросился к матери и обнял ее изо всех своих силенок. Луи улыбался каким-то своим мыслям, Мари и Лоранс лучились радостью.

— Браво, мама! — воскликнула Мари. — Спой еще, ну пожалуйста!

— Родные мои, — нежно сказала Эрмин, — пойдемте, нужно ужинать. Будете себя хорошо вести — тогда я спою завтра.

После раннего обеда Лоре удалось затащить Жослина в их спальню. Они часто позволяли себе отдохнуть днем, но сегодня не тот случай.

— Жослин, — начала она сладким голосом, — со вчерашнего дня ты играешь роль патриарха многочисленного семейства, и мне это очень даже по душе. Но все-таки я полагала, что ты потрудишься сообщить мне нечто важное, по крайней мере важное для меня.

— Ну да, — сказал он, — я собирался, но думал, что Эрмин уже сказала тебе. И мне нечего добавить. Да, Тала и Киона в Робервале. Но ведь это не имеет государственной важности, я полагаю.

— Меня больше волнует, почему им пришлось укрыться в городе! — сообщила Лора, гордая тем, что знает больше мужа. — Вчера из-за этого наша дочь была очень огорчена, и я не стала на нее давить. А потом она запела. Боже, какое счастье слушать ее!

Жослин с недоверчивым видом уселся в кресло, оценивая взглядом своего противника. Она быстро изложила ему все факты, сложив руки на груди.

— Сгоревшая хижина, записка с угрозой, — перечислял Жослин, — Эрмин должна была рассказать мне об этом в пятницу вечером, когда мы встретились на бульваре Сен-Жозеф. Мы могли бы вместе пойти в полицию. Какая дикая история!

— И в самом деле! — добавила Лора. — Однако теперь Тала и ее девочка в безопасности. Хочу напомнить тебе о нашем уговоре. Отныне я запрещаю тебе приближаться к Робервалю даже на пушечный выстрел. Если ты будешь часто общаться с ребенком, ты к нему привяжешься. А я этого не выдержу, слышишь? У нас есть Луи, вот его и будем любить! Ничего не могу с собой поделать, я ужасно ревную тебя к Тале и Кионе!

Она не могла сдерживаться и была готова вот-вот разрыдаться. Жослин встал и обнял ее.

— Лора, моя любимая, мне очень жаль, но на этот раз я не пойду на уступки. На улице в Робервале я чувствовал себя полным ничтожеством. Киона разглядывала меня, не девочка, а настоящий ангелок! Так радовалась, что гуляет с Эрмин, а я сначала даже отказывался ее поцеловать! И при этом все время тискаю Ламбера, сына Онезима. Я достаточно часто шел на попятную в своей жизни! Оставил нашу дочь на крыльце приходской школы, много лет скрывался, думая, что виновен в твоей смерти. Официально я считаюсь крестным Кионы и должен следовать своим обязательствам.