Евдокия Ростопчина - Счастливая женщина
Старик Ухманский и Вейссе, предоставленные тоже полной свободе отъездом женской половины семейства, пользовались соседством и случаем, следовали за неразлучными, любовались Мариною и наконец познакомились с нею. Тогда все вместе, чувствуя, но не выражая симпатическую власть, их сближавшую, зажили в согласии и радости дружеских отношений, легко объясняемых соседством и загородной свободой. Тайные обожатели Марины, столь преданные ей и столь мало требующие от нее, довольны были, когда им удавалось сопутствовать ей на прогулке, пить чай на ее балконе, слушать ее, когда она играла на фортепьянах, когда пела с Борисом и сливала мягкий и страстный контральто своего голоса с звучным его баритоном. Неизданная любовь двух стариков возрастала ежедневно, и Марина сладко улыбалась, примечая ее немое, но верное и искреннее служение. В день ее рождения они сделали ей сюрприз: приготовили иллюминацию, фейерверк, музыку в палисаднике ее дачи. Борис был в упоении: ему казалось, что это счастье никогда не должно кончиться… А Марина?
Она жила как в забытье, в чаду непонятного, но сладчайшего сна, перенесшего ее за пределы земных огорчений и забот, на свободную высоту надзвездных сфер, куда не смели следовать за нею ни помеха, ни оковы действительного мира… Душа ее отверзалась этому блаженству, как распустившийся цветок благотворному дыханию ветерка. Всякий день, просыпаясь, она глядела на солнце, на небо, на землю, где все казалось ей так прекрасно и так чудно благоустроено, и благодарные слезы струились из глаз вполне теперь счастливой женщины.
Волнение и страх, неотвратимые в первые дни такой любви, прекрасной и высокой, но долженствовавшей бояться людей и искать тайны, теперь изгладились в сердце, умиротворенном привычкою. Она быв уверена в Борисе, видела, что никто его у ней не оспаривает, — чего же больше нужно было ей?
Их единодушие, единомыслие, их совершенное сочувствие всегда и во всем так развились под двойным влиянием привычки и короткости, так чудно настроились для полной гармонии, что часто, когда один к двух начинал излагать какое-нибудь мнение, какую-нибудь мысль, у другого они были на языке и готовы выразиться совершенно так же. Случалось, что на двух противоположных концах комнаты оба вдруг отвечали в одно слово на какой-нибудь вопрос, или сами предлагали присутствующим тот же вопрос в одно время. Даже когда каждый из них бывал у себя, и им порознь рассказывали про современное событие, про городскую новость, — и спрашивали, что они об том думают, их первое впечатление всегда было одинаково и сказанное одним непременно выходило точно то же, что с своей стороны говорил другой.
Их самих дивило почти столько же, сколько радовало, это необъяснимое слияние их духовного существа. Они сознавали, что, кроме их воли, было меж ними нечто сильнейшее, связующее их неразрывно и не раздельно.
Такие эры в человеческой жизни не описываются и не рассказываются: слова и выражения земные, столь разнообразные для обозначения всех оттенков горести и скорби, отчаяния и муки, бедны, недостаточны, чтоб в ярких и светлых красках представить полное блаженство и его чудные картины. Даже радость в сердце нашем не столь разнообразна, не столь многосложна, как горе. Счастье звучит однотонно; скорбь может перебегать неисчислимые гаммы человеческих страданий на земле! И недолго длится оно, это земное блаженство, столь несродное, видно, людям, что один вид его возбуждает в них завистливое желание его уничтожить! Недолго длилось и это лето, столь дивно проведенное двумя любящимися. Ранняя северная осень повеяла на него своим холодным дыханием, и оно исчезло без возврата. Сентябрь, столь близкий у нас от живительного мая, выгнал из дач их минутных жителей, оголил от листьев сады и рощи, служившие им кратковременным приютом, и город в несколько дней опять наполнился.
Вернулись мать и сестры Бориса, перевезли его и старика в обновленный, но столь же скучный дом. Марина тоже переехала, — и все пошло по-старому, то худо, то хорошо, то весело и грустно, чаще, однако, худо и грустно!
Ей немало стоило потерять вдруг сладкую привычку видеться беспрестанно с Борисом, начинать с ним утро, вместе завтракая, советоваться о распоряжениях и предположениях на целый день, и кончать вечер далеко за полночь, говоря друг другу до завтра, с восхитительною уверенностью, что это завтра придет, столь же ясное, как нынче, и что никто у них его не отнимет!
Ей казалось странным и противоестественным не обедать с ним, не делить вместе все занятия, все прогулки. Она привязалась к его отцу, к кроткому и верному Вейссе. Ей недоставало их обоих. Ухаживая за стариком, исполняя его маленькие прихоти, когда он желал, чтоб она для него пела или играла с ним в шахматы, она приучилась к его обществу, к его ласковому и почти родственному обращению. Ей казалось, что отец Бориса усвоивал ее себе в дочери своею любовью… Ей казалось, бывая с ним ежедневно; что она принадлежит к его семейству и что эта тихая семейная жизнь служит дополнением ее задушевному счастью. А Вейссе, с скромною ученостью, с своим просвещенным и светлым умом, был для нее таким приятным собеседником, так живо принимал участие в ее разговорах с Борисом!.. Теперь немец продолжал навещать ее, но Ухманского к ней решительно не пускали. Жена и дочери его, узнав, что он видался с нею и как бы потворствовал своим снисхождением ее короткости с Борисом, осыпали его упреками и выговорами, негодовали и сердились и так его окружали присмотром, что он не мог увернуться от них. Зимой же подагра и без того не давала ему выходить из комнаты и покидать кресло. Только изредка мог он посылать Марине, через сына или через Вейссе, букет цветов и нежный поклон, когда знал, что красавица его последних дней сбирается выехать куда-нибудь.
Отложив попечение о княжнах В… Ухманские не вовсе отреклись от надежды и желания женить Бориса. Только, наученные первою неудачею, они взялись теперь за дело умнее — не останавливали своего выбора на рыжеватых или кривобоких наследницах и стали требовать красоты, как необходимого качества для невесты ими желаемой. В эту пору только что появилась на сцену света молоденькая и пригоженькая девушка — дочь графини Эйсберг, знаменитой красавицы, и как за ней объявлялось приданое гораздо значительнее даже состояния забракованных княжен, то к ней устремились помышления и ласкательства сестер и матери Бориса. Известно было, что графиня Эйсберг, не сошедшая еще сама с бального паркета и не кажущая более тридцати лет, намерена сбыть дочь свою с рук, выдав ее замуж как можно скорее, чтоб не иметь возле себя такого бедственного и неопровержимого метрического свидетельства о ее годах. С ней познакомились и заманили в зеленую гостиную, и дело пошло на лад… Девочка была глупа, — глупа как первая элегия 16-тилетнего вздыхателя поэта, обращающегося к луне и деве, — глупа как журнальная острота, глупа, как бывают глупы эти редкие и жалкие натуры, из которых старательное воспитание не может образовать даже обыкновенной светской куколки, лепечущей довольно складный вздор и рассуждающей ловко и мило о тряпках. Такие исключения редки в нашем обществе, но зато, когда они попадаются, то поверьте, что в само жалкой хате глухой деревни вы не найдете ничего приторнее, бесцветнее и ничтожнее великосветской дурочки, которая, существуя отрицательно, знает твердо все, что не должно делать, чего не должно говорить, но зато ровно ничего не делает, не говорит и даже не понимает. Когда в семью вкрадется такой нулек с розовыми щечками и тонкой тальицей, — его скорей вывозят, пока он не утратил свежей приманки нежной молодости, — его скорей пристроивают, пока свет еще не успел догадаться о его пустоте, и только после брака может муж решить задачу о навязанном ему ничтожестве, которое раньше он распознать не мог.
Хорошо еще, когда, как за графиней Ненси, обильное прилагательное может искупить умственную бедность существительного. Такое вознаграждение приемлется с удовольствием, особенно когда ему сопутствуют голубые томно-неясные глазки, белокурые букли, развеваемые, как пух, около овального личика, и вечная улыбка, вылепленная, как из воска, на бледно-карминовых губках. Вся эта нега и сладость, эта жена-варенье могут приятно занять медовый месяц расчетливого новобрачного, — а потом!.. Ведь потом, если они и надоедают, то как легко с ними управиться и как мало места занимает глупая жена в жизни умного мужа!
Борис не подозревал новых ловушек, опять для него подготовленных. Беспечный и спокойный, он раза два был приглашен к графине Эйсберг и просидел, как другие, на ее аристократических и модных вечерах. Ненси подружилась с его меньшими сестрами, бывала у них, приводила в восторг зеленую гостиную, — но он все-таки не догадывался. Свет был дальновиднее его. В городе заговорили о слаживаемой свадьбе Бориса Ухманского и графини Ненси Эйсберг.
