Ларри Макмертри - Вечерняя звезда
Генерал и в самом деле решил, что в чем-то виноват, и от этого пришел в ужас. Что он опять натворил? Все становилось невыносимым. И его, и Аврору стало настолько легко ранить все, что относилось к вопросам пола, что даже невинное упоминание об этом запросто могло взбесить обоих. Он, в сущности, и знать не знал о романах Аврориной матушки, да и даже если бы их у той было много, что с того? Это все было в Нью-Хевене, много лет тому назад. Кроме того, в Нью-Хевене находился Йельский университет, а все, кто жил рядом с ним, были склонны заводить романы. Вот он обидел Аврору, а ведь они еще даже не позавтракали. Если от малейшего намека на секс она может зарыдать, ему лучше было бы съехать, но куда же он поедет? Детей у него не было, они с Эвелин все откладывали с этим, пока она не оказалась слишком стара. Единственный, кто из всех внуков Авроры любил его, был Тедди, но Тедди и сам был не в своем уме и свою собственную жизнь едва смог устроить. Будущее представлялось ему достаточно мрачным. В нем не было ничего, кроме жизни в доме престарелых. Бесконечный бридж и вдовушки, которых, скорее всего, и нечего сравнивать с Авророй. Да будь они даже столь же интересны, он ведь любил Аврору, а не вдовушек. А она совершенно запросто заведет себе нового возлюбленного, никогда не приедет навестить его, и останется он один-одинешенек. А может быть, даже лучше было бы остаться совсем бездомным, вот только бы научиться обходиться без костылей. В газетах писали, что большинство бездомных были вьетнамскими ветеранами. Он готов был признать, что очень многие из бездомных, которые попадались ему на глаза, пока он разъезжал по Хьюстону, и в самом деле были похожи на вьетнамских ветеранов. Да он и сам был ветераном — он вполне мог жить в палатке где-нибудь в парке, если вдруг Аврора вышвырнула бы его.
Эта печальная картина настолько испортила ему настроение, что он едва и сам не разрыдался. Никогда он не думал, что придется коротать последние дни своей жизни в парке в палатке, да и ставить-то палатку он так и не научился. Многие призывники справились бы с этим гораздо лучше него. Возможно, ему пришлось бы заплатить кому-то из бездомных ветеранов, чтобы ему поставили палатку. Это был бы достаточно грустный финал генеральской жизни, но если ничего лучшего ему не светило, так тому и быть.
Аврора чувствовала, что генерал ищет ее руку, и позволила ему подержать ее.
Она не сразу подняла глаза от подушки: ей было приятно обманываться мыслью, что, может быть, это ее мамочка снова обнимает ее, словно в детстве. Это была смешная фантазия, но вместе с тем она ее настолько успокаивала, что Авроре не хотелось расставаться с ней. Потом она с усилием отняла лицо от подушки, чтобы снова вернуться в тягостную жизнь человека с несчастными внуками и обессилевшим любовником.
Взглянув на этого обессилевшего любовника, она увидела, как ходит кадык у него на горле, а это было признаком того, что он горюет. Адамово яблоко Гектора дрожало лишь в тех случаях, когда она очень сильно огорчала его и ему приходилось сдерживать слезы. Похоже, сейчас был именно такой момент, хотя, это именно он обвинил ее мамочку в развратности. Она же лишь робко возразила против этого обвинения. Чем же был так расстроен этот человек?
— Гектор, ты собираешься расплакаться или нет, а если нет, то почему твой кадык ведет себя таким образом? — спросила Аврора.
— Извини, думаю, я был вынужден подумать о том, что закончу свои дни в палатке. Старость полна неожиданностей.
— Это жизнь полна неожиданностей, — возразила Аврора. — И эти неожиданности подстерегают нас в любом возрасте, насколько мне это удалось заметить. Должна сказать, что было как-то неожиданно взглянуть на тебя и увидеть, как твой кадык мечется из стороны в сторону, словно яблоко в бочонке. Что случилось? Я ведь ничего не делала, кроме того, что искала в телефонной книге психотерапевтов. Ты что, намерен обижаться на меня даже за столь невинное удовольствие?
— Нет-нет, меня не волнуют психотерапевты, которые тебе нужны, — успокоил ее генерал. Было совершенно ясно, что небольшой припадок Авроры прошел и настроение ее стало улучшаться. Однако любое обстоятельство могло снова вернуть ее плохое настроение, и тогда он был бы виноват во всем.
Порой с Авророй было так трудно прожить даже утренние часы, не говоря уж о целом дне, что он подумал, что жить в палатке и быть бездомным было бы даже легче.
— Я переживал о своей палатке, — сказал генерал. Он все никак не мог отбросить мысли о мрачной перспективе, которая только что представилась ему.
— О какой палатке? — спросила Аврора, окидывая взглядом свою спаленку, которая теперь была залита солнцем. — Тебе снова снилась битва при Сомме? Разве комната, в которой мы скандалим, похожа на палатку?
— Нет, это спальня, но я решил уйти и жить в палатке в Германовом парке, если ты в конце концов вышвырнешь меня из дому. Но, во-первых, в палатке я долго не протяну, и скорейшая кончина, видимо, лучшее, что мне светит в будущем. — Аврору изумило, что этот человек и в самом деле был расстроен — причем безо всяких на то оснований. Когда это она говорила, что вышвырнет его?
— Палатка в Германовом парке будет намного лучше, чем какой-нибудь идиотский дом престарелых, где нет никаких солдат, — продолжал генерал. Адамово яблоко у него все так же ходило ходуном.
— Гектор, ты совершенно сбил меня с толку, — призналась Аврора. — Ты прицепился к моей маме, и воспоминания о ней на минуту расстроили меня. Я очень ее любила. Она умерла слишком рано. Мне кажется, я вправе расстроиться, вспоминая ее. Но ведь больше ничего не произошло. У меня нет ни малейшего намерения отправлять тебя жить в палатку, и я никак не возьму в толк, с чего это ты все придумал. Но теперь я убеждена, что нам лучше не откладывать визита к доктору Брукнеру. Не то ты начнешь срываться с якоря, или как там это у вас называется?
Генерал испытал облегчение и одновременно досаду. Облегчение оттого, что Аврора больше не сердится на него. Причиной же досады было то, что она не могла не прибегать к метафорам, связанным с военно-морским флотом.
— Аврора, я — генерал, а не адмирал, — напомнил он ей, наверное, уже в сотый раз. — Генералы не срываются с якорей. Якорей генералам вообще не нужно, как, впрочем, и адмиралам. И те, и другие обходятся без якорей и цепей. На якорь ставят корабли.
— Как трогательно! Но, видимо, выражение, которое я искала, было «скатываться в грязь». Ты ведь не станешь отрицать, что наши с тобой объятия вполне напоминают возню в какой-нибудь глине или грязи.
— Ни черта подобного! — не согласился генерал. — Какие объятия? Я помню, что такое были наши объятия. Жалко, что я еще не умер. Тогда бы ты смогла обнять кого-нибудь еще.
— Да и сейчас мне никто не помешал бы, — съехидничала Аврора. — Возможно, пользы от этого мне никакой и не было бы, но я всегда настаивала, что оставляю за собой право обниматься с тем, с кем мне самой захочется. С этого наш разговор и начался, если ты еще не забыл. Ты сказал, что я развратна, а до меня развратной была моя мама.
Генерал припомнил, что нечто в этом роде он и в самом деле сказал. Сказал он это незадолго до того, как принял решение отправиться жить в палатку. Сейчас, правда, он не мог вспомнить, как вообще возникла эта тема. Они говорили о Вене и еще о чем-то таком, а потом начали ругаться.
— Наверное, я снова не сдержался, — признался он. — Так были у твоей матери романы или нет? Давай разберемся.
— Она любила садовника, — вспомнила Аврора. — Надеюсь, что до того, как он появился, у нее были и другие. А чем еще было заниматься девушке?
— Что ты имеешь в виду? Что значит «чем заниматься?» — спросил генерал. — Она была замужняя женщина. Почему это замужняя девушка не может спать с собственным мужем?
Аврора припомнила разговор, который у нее был однажды с матерью, — а было это после какого-то концерта в Бостоне. Аврора тогда собиралась выйти за этого своего красавчика Редьярда. Они шли домой через площадь Общины. Шел снег. Что исполняли в тот вечер, она не помнила, кажется, Брамса. Мама призналась, что питала слабость к Брамсу. Вечерний снег был прекрасен, он падал на булыжник мостовой, зимний воздух был так чист! Ее мама, Амалия, видимо, была сильно растрогана музыкой и ни с того ни с сего вдруг сделала удивительнейшее заявление.
— Я должна сказать тебе, что твой отец ушел из моей постели, — сказала она. — Правда, покинул он ее еще одиннадцать лет тому назад.
Аврора даже не сразу поняла, о чем идет речь.
— Почему? — спросила она. — Разве у вас неудобная постель?
Мама, которая редко казалась довольной и еще реже — грустной, потому что ее принципом было никогда не выглядеть грустной, на минуту сжала губы и посмотрела на дочь взглядом, который безошибочно можно было назвать печальным.
