Мор Йокаи - Золотой человек
Живой алебастр.
Тимар остался один на один с покойником, с девушкой, спящей мертвым сном, и с тайной, погребенной в ночной тиши.
А ночные тени словно нашептывали ему:
"Подумай, как славно все уладится, если ты не выполнишь того, что тебе поручено: не предашь усопшего волнам Дуная, не станешь пробуждать девушку от спячки, но дозволишь ей тихо мирно отбыть в мир иной! Правда, соглядатай наверняка успел донести в Панчеве о беглеце Чорбажди, но если опередить его, причалить к берегу не в Панчеве, а в Белграде и там донести на беглого турка, то треть его сокровищ по закону достанется тебе. Ведь они, эти сокровища, теперь все равно ничьи: отец мертв, дочь, если ты не пробудишь ее к жизни, упокоится навеки. Ты вмиг разбогатеешь! Богатый человек - он всегда в хороших, это бедняк - подлый и никчемный!".
Но у Тимара готов ответ этим ночным теням: "Нет уж, лучше я останусь подлым и никчемным!" И дабы заглушить коварные нашептывания, он закрыл окошко каюты; стоило ему взглянуть на красноватый рожок луны. И его охватывал какой-то страх. Ему чудилось, будто именно оттуда исходил злонамеренный шепот. Может, в этом предостережении и заключался смысл предсмертных слов Али Чорбаджи о "красном полумесяце"?
Тимар отодвинул занавеску, отгораживавшую ложе Тимеи.
Подобно живой алебастровой статуе покоилась спящая девушка; грудь ее медленно опускалась и вздымалась, губы были полуоткрыты, веки сомкнуты, стоящая наготове смерть придала ее лицу выражение неземной значительности.
Одна рука девушки была поднята к локонам, обрамлявшим лицо, другая сжимала на груди сборки ночной сорочки.
Тимар с содроганием дотронулся до нее, словно до заколдованной феи, от прикосновения к которой простой смертельный испытывает столь мучительную сердечную боль, что лишается жизни. Набрав в ладонь настройки из пузырька, он принялся растирать виски спящей девушки. Не отрывая взгляда от ее лица, Тимар думал:
"Неужели я мог бы допустить твоей смерти, дивное создание?! Да будь судно нагружено доверху жемчугом и достанься он весь мне в случае твоей смерти, и то я не позволил бы тебе уснуть навеки. Нет таких брильянтов на свете, которые доставили бы мне большую радость, чем твои глаза, когда ты, пробудясь, откроешь их!".
Тимар растер лоб и виски Тимеи, но застывшее во сне лицо не изменило своего выражения; тонкая линия сросшихся бровей не отозвалась ни единой морщинкой на лбу, когда чужие мужские руки касались их.
Наказ турка гласил: противодействующим средством надлежит натереть и грудь.
Тимар вынужден был взять девушку за руку, чтобы убрать ее с груди.
Рука не оказала никакого сопротивления. Она была вялая и холодная.
Столь же холодной была и вся девичья фигура. Холодной и прекрасной, как алебастр.
А ночные тени нашептывали свое:
"Взгляни, как прекрасно это тело! Никогда еще человеческие уста не касались более совершенной красоты. Кто узнает, если ты поцелуешь ее?".
Но Тимар, перекрывая шепот ночи, ответил самому себе: " О нет! Ты ни разу в жизни не присвоил ничего чужого, а ведь такой поцелуй был бы равнозначен воровству". С этими словами он подтянул персидское ковровое покрывало, которое девушка во сне сбросила с себя, укрыл ее по плечи и под покрывалом растер ей настойкой грудь. А чтобы не поддаться какому бы то ни было соблазну, во время этой процедуры не отрывал глаз от девичьего лица. Ему казалось, что он смотрит на алтарный образ, излучающий чистоту и холод.
И вдруг черные ресницы дрогнули, и глаза открылись; взгляд их был мрачный, тусклый. Дыхание девушки участилось, и Тимар почувствовал, как сердце у него под рукой забилось сильнее.
Тогда он вытащил руку из-под покрывала.
Пузырек с настойкой Тимар поднес к носу девушки, чтобы та вдохнула резкий спиртовой запах.
Похоже, Тимея начала просыпаться: она повернула голову, пытаясь отстраниться от пузырька, и нахмурила брови.
Тимар Тихонько окликнул ее по имени.
Тут вдруг девушка внезапно поднялась и криком "отец!" и застыла, сидя на краю постели и глядя пред собой в одну точку.
Ковровое покрывало соскользнуло ей на колени, а ночное облачение сползло с плеч; девушка походила сейчас на античный бюст.
-Тимея! - Окликнул ее Тимар и натянул на обнаженные плечи бязевую сорочку. Девушка этого даже не заметила.
- Тимея, ваш отец умер! - молвил Тимар, но девушка ни лицом, ни телом не вздрогнула при этих словах; она оставалась безучастной.
Тимар сбегал к себе в каюту за спиртовкой; с лихорадочной поспешностью, обжигая руки, сварил черный кофе, затем подошел к девушке, привлек к себе ее голову, разжал ей губы и, запрокинув ей голову, вынудил проглотить кофе.
До сих пор ему приходилось пересиливать лишь ее телесную скованность; но как только девушка проглотила горькое, горячее питье, она вдруг с такой силой оттолкнула его от себя, что у него даже чашка выпала из рук. А девушка повалилась на постель, натянула на себя покрывало; ее знобило так, что зуб на зуб не попадал.
- Ну, слава богу, раз дружит - значит, жива! - вознес благодарственную молитву Тимар. - Теперь займемся похоронами по флотскому обычаю.
Похороны по флотскому обычаю.
В океане это происходит вполне естественно. Тело умершего зашивают в парусину, привязывают к ногам ядро и бросают за борт. Через какое-то время "могила" его обрастает кораллами.
Однако бросить умершего человека с судна в Дунай не так-то просто. Ведь берег рядом, а на берегу - города и села, где священники и колокола для того и существуют, чтобы предавать покойников освещенной земле да звонить за упокой их душ; тут нельзя всего лишь по воле усопшего взять да и швырнуть его в воду.
И тем не менее Тимар отлично понимал, отчего именно так все и должно произойти. Трудности его не смущали.
Прежде чем успели поднять якорь, он уведомил рулевого, что на судне находится покойник: Трикалис умер.
-Я так и знал, что беды не миновать, - скала Янош Фабула. - Белуга плыла с нами наперегонки, а это верная примета смерти.
- Придется сойти на берег и попросить священника похоронить покойного. Не везти же нам труп с собою, нас и без тог о подозревают в чумной заразе.
Почтенный Фабула с сомнение крякнул и сказал, отчего, мол, не попробовать.
Ближайшее село Плесковац славилось богатством; был тут храм с двумя башнями и собственный декан - рослый, статный красавец с длинной черной бородой, густыми, широкими бровями и благозвучным, напевным голосом.
Декан был давним знакомцем Тимара, который не раз покупал у него зерно; священник всегда заготавливал немало пшеницы на продажу.
- Ах, сын мой, некстати ты явился! - воскликнул декан при виде Тимара. - Урожай выдался неважный, да и тот я уже давно запродал. (А между тем и во дворе, и на гумне занимались обмолотом.).
- На сей раз я собрал жатву! - ответствовал Тимар. - Да только печальную: покойник у нас на судне, ваше преподобие. Вот и решили просить вас пожаловать к нам и похоронить усопшего как положено.
- Погоди, сын мой, уж больно ты торопишься! - возразил декан. - Исповедался ли усопший христианин перед смертью? Принял ил святое причастие? Уверен ли ты, что не был он унитарием? Ведь иначе я хоронить не стану.
- Чего не было, того не было, ваше преподобие. Исповедника мы с собой не возим; умер праведник своей смертью и безо всякого вспоможения, как оно и бывает обычно с нашим братом корабельщиком. Но ежели вы, ваше преподобие, не желаете схоронить его честь по чести, то дайте по крайности мне хоть документ, чтобы я смог оправдаться перед родственниками усопшего, отчего не отдал ему последний долг. А там уж мы сами похороним его где-нибудь на берегу.
Декан выдал Тимару свидетельство о том, что покойнику отказано в погребении. Однако крестьяне, занятые обмолотом, прознали о случившемся.
Слыханное ли дело похоронить на их земле покойника не по церковному обряду? Ведь ясно как божий день, что всю округу градом побьет! Откуда бы этот покойник ни взялся, пусть не вздумают корабельщики навязать его какому-нибудь соседнему селу; никому такой подарок не нужен. Как пить дать накличет град, а тут виноград скоро убирать, у крестьянина на эти дни вся надежда. А в будущем году мертвец, не по-христиански погребенный, оборотнем заделается, всю влагу - будь то роса или дождь - в себя впитает.
Тимара же заверили, что быть ему нещадно битым, вздумай он перенести покойника на берег.
И чтобы корабельщики не сумели втихомолку зарыть его в землю где-нибудь на берегу, отобрали крестьяне четверых дюжих парней и послали на судно - проводить его на расстояние дневного пешего пути. А там, как очутиться корабль за пределами их округи, пусть делают со своим покойником что угодно.
Тимар прикинулся страшно разгневанным, но дозволил четверке сопровождающих взойти на корабль.
Матросы же тем часом сколотили гроб и положили туда покойника; только и оставалось, что крышку прибить.
