Данута Родес - Маленький белый «фиат»
— А что еще?
— С ней он не только слышит колокола, но и видит падающие звезды.
— Ух ты…
— И… — Вероника закрыла глаза и тряхнула головой, — кроме того… когда она с ним, ему кажется, что он парит в воздухе.
— Действительно так круто?
— Я очень рада за него, поверь, я действительно счастлива… Я только немного разочарована, что он не сдержал слова, — она сердито открыла бутылку пива и залпом ополовинила ее.
— То есть ты хочешь сказать, что каждый мужчина, который в порыве отчаяния делает подобное заявление, должен остаток жизни провести как монах. Так?
— Именно. Им не следует врать. Доктор должен был сдержать свое слово, вот так.
— Я знаю, почему ты сердишься, — сказала Эстелла.
— Я не сержусь.
— Нет, сердишься, ведь ты сожалеешь, что бросила его — красивого танцующего доктора, пусть и англичанина. Ты думала, что сможешь найти кого-нибудь получше, а тебя хватило лишь на случайного хиппи с большим саксофоном, у которого нет даже нормальной работы, хотя ему около сорока. За то время, что ты потратила на никуда не годного Жан-Пьера, ты могла бы научить своего доктора всем французским постельным штучкам, и на сегодня он бы уже все освоил.
— Едва ли. А Жан-Пьер вообще-то не так уж и плох.
— А недавно ты мне говорила совсем другое.
— В нем есть скрытая восприимчивость.
— Скрытая восприимчивость? С чего бы это ей появиться?
— Ни с чего.
— Точно?
— Да.
— Правда?
— Да, правда. — Вид у Вероники был виноватый, она знала, что ничего не может утаить от Эстеллы. — Разве что… мы снова вместе.
— Ясно, ты опять с Жан-Пьером. Как романтично! А он знает про все твои дела? — она указала в сторону гаража.
Вероника кивнула.
— Но ты не переживай, он никому не скажет.
— А я об этом и не переживаю. Мне просто интересно: если он твой друг, то почему же он нам не помогает? Чем он занят? Сидит дома со своими медитативными этюдами?
— Нет, ты же помнишь — мы украли его стерео.
— О, да.
— У него есть причина.
— Надеюсь, уважительная.
— Он уехал на похороны.
— Ну что ж, принято. Я его отпускаю. Но как только он вернется в город, пусть придет и поможет нам разбирать эту долбаную машину, ясно?
— Придет, не волнуйся.
Через час Эстелле удалось уговорить Веронику чуть-чуть порадоваться за доктора и убедить ее в том, что поездка в Лондон для усекновения пальца — не самая лучшая затея. У них даже появились кое-какие мысли по использованию Жан-Пьера при ликвидации машины.
— Как писал Р. С. Томас… — начала Эстелла.
— Что? — спросила Вероника, и Эстелла процитировала следующие строки в собственном переводе:
Взгляните на этого сельского паренька,Чья голова забита всеми теми гнездами,Что ведомы ему, а карманы — цветами,Раковинами улиток и кусочками стекла, —Плодами часов, проведенных в поляхУ колючих пучков чертополоха.
— Здорово, — сказала Вероника, — но какое это имеет отношение к нам?
— Вообще-то никакого, я просто подумала, что это тебя подбодрит.
Но на самом деле эффект оказался противоположным: Вероника представила, что тем самым сельским пареньком с улитками и стеклышками мог быть дядюшка Тьерри, пока его жизнь не пошла кувырком.
— Бедный дядюшка Тьерри, — сказала она, а после рыдала и всхлипывала несколько минут.
Эстелла была, конечно, права: хорошо, что с доктором так все обошлось, и он в отчаянии не занялся голубями. Она попыталась взять себя в руки.
Эстелла решила больше не цитировать валлийских поэтов, поскольку это давало скверные результаты, и, как только Вероника перестала шмыгать носом, она ушла домой, оставив подруге еще одну ночь прерывистого сна и черных мыслей.
Глава 7
На коврике у входной двери лежали два почтовых конверта. Первое послание было от родителей — открытка, поздравляющая с днем рождения.
Она пришла четыре дня назад — с обычными поздравлениями, кратким отчетом о пребывании родителей в Бенине, временем и номером рейса их возвращения, напоминанием о необходимости скосить траву и собрать пылесосом собачью шерсть и, что самое интересное, с фотографией ее племянницы и племянника.
— Иди, посмотри-ка, — позвала Вероника, и появился Жан-Пьер с распущенными волосами. Она протянула ему фотографию. — Это малыши. Миленькие, правда?
Он признал тот факт, что их привлекательность выходит за пределы сферы субъективного.
Она открыла второй конверт и вскрикнула от радости. Письмо пришло из Мадрида — некая галерея предлагала выставить ее работы. Будучи в Париже, они видели ее серию из двенадцати фотографий, названную «Сенбернар сидящий», и пожелали включить ее в выставку работ молодых французских фотографов. На каждой фотографии был запечатлен Цезарь, сидящий в различных уголках Парижа, а вокруг него сновали люди, спешащие по своим делам. На некоторых снимках он был почти незаметен, на других — он был центром внимания. На одном снимке он сидел с туристами у Центра Помпиду — они окружили его, словно он был шпагоглотателем или уличным танцором, а не семидесятикилограммовым псом с подрагивающим хвостом; на другом он сидел — никем не замеченный — у станции метро Бельвиль в часы пик, а на следующем его, сидящего подле сгоревшего мотоцикла, осторожно рассматривали неулыбчивые дети Обервилля. На всех фото морда его имела скорбное выражение, своего рода фирменный знак. Делать эти снимки было сущим кошмаром: вокруг пса сновали люди, совершенно лишние на фото, когда же ему надоедало сидеть, он ковылял прочь — за долю секунды до того, как «вылетала птичка». Но после трех недель усердия и семидесяти восьми пленок у нее было двенадцать кадров, которыми она осталась довольна, а теперь и в Испании нашлись люди, которые их оценили.
Цезарь вышел в коридор, очевидно предвкушая свою международную известность.
Вероника нашла ключи и пробежала глазами список вещей, совершенно необходимых ей для работы: косметика, сигареты и немного денег, на случай, если вдруг закончится косметика или сигареты. Жан-Пьер заверил ее, что сводит Цезаря на прогулку, пострижет газон, избавится от части полиэтиленовых пакетов и продолжит разбирать машину. У Вероники было предчувствие, что вместо прогулки Цезарь будет оставлен во дворе, а усилия Жан-Пьера по разборке машины будут сведены, в основном, к усиленному потреблению кофе и перекурам. Она была уверена, что дома ее будут ждать нестриженый газон, беспокойный пес и необоримая груда пакетов.
Как только она открыла входную дверь, он окликнул ее:
— Эй!
— Что?
— Мои поздравления, — сказал он, — с этими фотографиями.
— Спасибо, — улыбнулась она и вышла из дома.
День прошел спокойно: она рассматривала фото племянницы и племянника, подчищала хвосты по работе и старалась не замечать громадный фиолетово-коричневый бант в волосах Франсуазы. Она никому не сказала о своей выставке в Мадриде. Франсуаза бросала колючие взгляды в ее сторону, словно чувствовала, что от нее скрывают какую-то тайну.
Придя домой, она обнаружила, что передний и задний газоны пострижены, усталый Цезарь отдыхает в своей будке, пакетов в гараже заметно поубавилось. Там же она нашла и Жан-Пьера, окруженного только что снятыми деталями автомобиля. Он уже снял двери и начал разбирать двигатель.
— Ух ты, — сказала она, — хорошо поработал.
— Ты же меня знаешь — я не отлыниваю.
— Перекури, я сейчас кофе сварю.
Он прошел за ней на кухню.
— Я и не знала, что ты гениальный механик, — сказала она.
При ней он никогда не сидел за рулем, и она не знала, сможет ли он найти горловину топливного бака. Он пожал плечами.
— Просто я — мужчина. К тому же «уно» — не самая сложная машина в мире.
— Так ты думаешь, что мы от нее избавимся? — спросила она.
— Мы?
— Извини, пожалуйста, — ты думаешь я от нее избавлюсь?
— Почему бы нет, если мы усиленно поработаем над ней несколько дней и если сработает мой секретный план. Мне придется навести справки и раздобыть кое-какие инструменты, но я думаю, что мы сможем от нее избавиться.
— Хорошая новость, — сказала она, но ей все еще не верилось, что когда-нибудь все это будет позади. Даже если усилиями Жан-Пьера машина чудесным образом исчезнет, ей придется покупать другую, а для того, чтобы родители потом не жаловались, та, другая, должна быть несомненно лучше той, которую они ей оставили. Но таких денег у нее нет.
— А что насчет денег? — спросила она. Она долгое время избегала этого вопроса, но откладывать его больше не было возможности.
— Не беспокойся, — сказал он, — я об этом деле позабочусь.
— Но как? Ты ведь на мели, как и я. Ты даже нигде не работаешь.
