Наталья Калинина - Останься со мной навсегда

— Я думаю, все мы уже были до того, как появиться на этот свет, — тихо проговорила Вероника, скорее рассуждая сама с собой, чем обращаясь к нему. — То есть не думаю — я уверена в этом. Я не знаю где, как и в каком качестве, но мы уже существовали до того дня, который считаем днем своего рождения. Человеческая душа… Она ведь бесконечна, бесконечна и вечна. У нее нет ни начала, ни конца — как у вечности. Я, например, никогда не понимала людей, которые боятся смерти. Как можно бояться того, чего на самом деле нет?

— Я тоже никогда не верил в смерть. По крайней мере, в то, что она когда-нибудь постигнет меня. А сейчас тем более не верю. — Он улыбнулся и провел рукой по волосам. — Значит, тебе тоже знакомо это ощущение? Даже не ощущение — сознание собственного бессмертия?

— Конечно, — кивнула она. — Ведь это яснее ясного — то, что мы были всегда и будем всегда. И это вполне объяснимо с точки зрения самой обыкновенной логики.

Он потянулся за сигаретами на маленьком мраморном столике.

— Как же ты это объясняешь?

— Очень просто. Человеческая душа, или сознание, — это очень сложный механизм, настолько сложный, что никому из нас никогда не постичь всех тех процессов, которые происходят в его душе. В каждом из нас живет столько разных чувств, мыслей, желаний, что человек и сам не успевает познать себя до конца за тот отрезок времени, который мы называем жизнью. Ты только подумай, сколько усилий, сколько энергии затрачивается на то, чтобы создать каждую человеческую душу. Так неужели Тот, Кто ее создал, станет выбрасывать, использовав лишь однажды?

Он с интересом смотрел на нее.

— Ты хочешь сказать, что веришь… в перевоплощения?

Она пожала плечами.

— Я не знаю, верю я в них или нет. Хотя, наверное, все-таки верю. — Вероника задумчиво играла прядью своих длинных шоколадно-каштановых волос, накручивая ее на палец. В этом жесте было что-то детское — так, по крайней мере, казалось ему. — Знаешь, я вполне допускаю возможность, что каждый из нас уже по многу раз жил в этом мире — и еще будет жить здесь в новых воплощениях. Это так же, как… как в кино. Ведь один и тот же актер может сняться во многих фильмах, не так ли?

Он глубоко затянулся сигаретой и затушил ее в золотой пепельнице. Потом проговорил, медленно и очень отчетливо, будто надеялся, что его слова обретут особый, реальный смысл:

— Если это действительно так, Вероника, то мы с тобой должны позаботиться о том, чтобы и в следующий раз мы оба были задействованы в одном и том же фильме.

— А ты напиши для него сценарий, — с улыбкой подсказала она. — Разумеется, со мной в главной роли. Тогда я появлюсь в твоей жизни в тот самый момент, когда ты этого захочешь, и навсегда останусь с тобой.

Это было всего лишь шуткой, и он прекрасно это понимал: ведь вовсе не мы пишем сценарии наших судеб. Но сейчас, глядя в ее улыбчивые глаза, затемненные по-театральному длинными ресницами, он вдруг почувствовал себя всемогущим, словно действительно мог просчитать намного вперед не только тот путь, который ему еще оставалось пройти в этой жизни, но и все пути, которые он пройдет в последующих жизнях, если они у него будут. Как будто она вручила ему Вечность, сказав: «Распоряжайся ею как считаешь нужным» — и он был уверен, что сумеет правильно сориентироваться в потоке времени, сумеет просчитать каждый свой шаг так, что и все другие пути неизменно приведут его к ней, к счастливой случайности их встречи… Это было удивительным ощущением — чувствовать себя полновластным хозяином своей судьбы. Своей судьбы и своего счастья.

Она встала и подошла к нему, шелестя шелковым платьем. Остановившись за спинкой его кресла, положила руки ему на плечи. Сквозь тонкую ткань рубашки он чувствовал тепло ее ладоней.

— Я всегда хотела оказаться у самых истоков времени, когда этот мир только-только начинал просыпаться к жизни… Потому что Вечность — это очень уютная среда для обитания, я знаю. Но здесь мне еще уютнее.

— Здесь?

— Здесь — в этом доме, в этом городе, в этом мире… В сегодняшнем дне. И в этой минуте.

Он закрыл глаза и запрокинул голову на спинку кресла. Ее пальцы скользнули в легкой, почти невесомой ласке по его лицу.

— Я узнаю тебя везде, где бы мы ни встретились, — прошептала она. — В любом воплощении…

— Но ведь в другом воплощении у меня будет другое лицо.

— Ничего подобного, — возразила она. — У тебя будет то же лицо, те же глаза — и та же улыбка. И вообще все-все в тебе останется таким же. Потому что ты умеешь быть только самим собой — ты не сумеешь стать другим, даже если захочешь.

Он поднял обе руки и обнял ее за шею. Мягкое облако ее волос упало на его лицо, когда она наклонила голову. Она присела на подлокотник кресла, потом соскользнула с него к нему на колени. Никогда прежде она еще не была такой желанной, как сейчас, — но это, наверное, потому, что он стал всемогущим и бессмертным, он стал хозяином судеб их обоих… И хозяином всех тех жизней, которые им еще предстоит прожить. Сознание собственного могущества и бессмертия усиливало в нем каждое чувство, обостряло каждое ощущение.

— Ты никогда не изменишься, — шептала она, — и я тоже никогда не изменюсь. Мы останемся такими, какие мы сейчас, и будем такими всегда. Всегда и везде — во всех мирах и воплощениях, в Вечности… И даже за пределами Вечности мы останемся самими собой. Мы никогда не потеряем друг друга. А если потеряем, то сразу же найдем… Ты мне веришь?

— Верю, — прошептал он в ответ. Разве он мог не верить в это сейчас?

Когда ее губы коснулись его губ, он чуть не задохнулся от радости…

Телефон зазвонил оглушительно громко.

По лицу отца, встречающего ее на частной посадочной полосе в аэропорту Кеннеди, куда ее доставил самолет Габриэле, Вероника тут же поняла, что он сказал ей правду по телефону — жизнь матери действительно вне опасности. Лицо отца было усталым и озабоченным, даже встревоженным, но все-таки не настолько, чтобы она могла подумать, что случилось худшее или что это «худшее» еще может случиться. Шесть часов перелета были, наверное, самыми ужасными часами во всей ее жизни — нет, не наверное, а точно. Она боялась, что отец солгал, что состояние матери на самом деле намного хуже, что пока она летит через океан, ее мама, быть может… При этой мысли ей становилось так жутко, что не хватало храбрости додумать ее до конца.

— Мама… мама в порядке? — с запинкой выговорила она, подходя к отцу.

Ее так трясло, что ей стоило большого труда отчетливо произносить слова, а ноги в самом буквальном смысле подкашивались под ней. Отец, заметив это, взял ее под локоть.

— Мама в полнейшем порядке, я могу тебе в этом поклясться, — уверил ее он. — Я бы не стал тебе лгать, если бы дела обстояли хуже, чем в действительности. Когда я звонил тебе, она уже была в сознании, как я тебе и сказал. К счастью, мы спохватились вовремя… Я теперь ругаю себя за то, что потревожил тебя. Но я… я ужасно растерялся, Вероника, — мне было просто необходимо поговорить с тобой.

Они подошли к его синему «форду», и Эмори распахнул перед дочерью переднюю дверцу.

— Ты очень правильно сделал, что позвонил, папа, — сказала Вероника, когда отец сел за руль. — Я должна все знать.

— Все равно тебе не надо было приезжать.

— Нет, папа, я не могла не приехать.

У нее дрожали губы, а зубы отбивали нервную дробь. Ей все никак не удавалось взять себя в руки, хотя теперь она точно знала, что с мамой все в порядке… В целом.

Вот именно — в целом. А что не в целом?

Но почему, почему она сделала это? Как ей вообще могла прийти в голову эта безумная мысль — лишить себя жизни?

— Расскажи мне, как это произошло, — попросила она отца, когда они выехали на пустынное в этот уже поздний час шоссе. — Только сначала дай мне сигарету.

Они закурили, и Эмори посвятил дочь в подробности случившегося.

— Я оказался дома в такое время дня чисто случайно, — начал он. — Ты ведь знаешь, я никогда не приезжаю домой на ленч, да и вообще сегодня у меня был очень загруженный день. Но так получилось, что вчера вечером я взял с собой из офиса кое-какие бумаги, чтобы просмотреть их перед сном, и вдруг выяснилось, что я оставил их дома, а они были нужны мне срочно. Был уже третий час, а на три у меня были назначены переговоры, для которых мне и понадобились эти бумаги, и я очень спешил. Когда на звонок мне никто не открыл, я решил, что мама просто куда-то вышла, а Бетси, если ты помнишь, по пятницам выходная. Я открыл дверь своими ключами… — Эмори ненадолго умолк. Потом, судорожно затянувшись сигаретой, продолжал: — В квартире громко играла музыка. Я подумал, что мама поэтому не услышала звонка, и решил не беспокоить ее — ты ведь знаешь, она не любит, чтобы я к ней входил, когда она уединяется в своей комнате, тем более когда она слушает музыку. К тому же я очень спешил. Я уже взял папку с бумагами и собрался уходить, когда, прислушавшись, понял, что звучит одна и та же музыкальная фраза. Тут я и заподозрил неладное. Я подумал: почему она не поправит иглу, если заело пластинку?.. Конечно, она могла уснуть, но я не помню, чтобы она когда-нибудь спала под музыку. Я испугался, что она почувствовала себя плохо, потеряла сознание, — в последнее время она почти ничего не ела и вообще была сама не своя… Дверь ее комнаты была заперта изнутри, и она не ответила на стук. Тогда я, разумеется, понял, что все это не случайно — я хочу сказать, запертая дверь, музыка… Она ведь обычно не запирается, когда остается дома одна. Мне пришлось позвать соседа, чтобы высадить дверь — самому мне не удалось это сделать. Когда я увидел ее, то в первую минуту подумал, что мы опоздали…