Миранда Гловер - Шедевр
Эва предложила пойти со мной, чтобы посмотреть «как все пройдет». Но я считала, что это слишком личное. И эту ситуацию я должна пережить сама. Я неважно себя чувствовала, но все-таки снова кивнула мистеру Ничоллзу и негромко соврала, что приду с подругой. Мой язык прилип к небу, во рту появился устойчивый кислый привкус. Я пришла к врачу через несколько дней после нарушения цикла, через две недели после смерти Симеона и исчезновения Кенни, явившегося дурным предзнаменованием.
Прием назначили на следующий день. Я вышла в июльскую жару и глотнула душный лондонский воздух. Затем я повернула за угол на Мэрилбоун-роуд и быстро бросилась к какой-то канаве: меня рвало. На меня смотрели незнакомые лица с верхнего этажа восемнадцатого автобуса. Они, наверное, решили, что я наркоманка.
Чтобы пережить случившееся, мне понадобился год. В течение этого времени я не могла вернуться в Икфилд-фолли и не хотела никого оттуда видеть. К всеобщему изумлению, Симеон оставил мне крупную сумму наличными. Думаю, что жизнь в общине была очень дешевой, к тому же он владел частной собственностью. К небольшой сумме прибавилась плата за семинары. Я вдруг обнаружила, что совсем неплохо быть свободной семнадцатилетней девушкой. По объявлению в «Вечернем знамени» я нашла себе на Мейда Вэйл жилую комнату — большое помещение с высоким потолком, умывальником и ноющим ребенком за стеной. Поначалу там стоял запах вареной капусты и окурков, из-за которого мои приступы рвоты возобновились. Но к комнате прилагался большой балкон, выходивший на зеленый городской сад, к тому же стоила она всего двадцать фунтов в неделю. Вскоре комната была облагорожена с помощью драпировок из дешевого бархата и горшков с цветами с рынка на Черч-стрит.
Моим соседом снизу оказался парень с жирной кожей и бычьим лицом — марокканец Ахмед, мелкий торговец наркотиками и ди-джей из «Астории» на Шеферд-буш. Он отнесся ко мне по-дружески, называл «сестренкой» и помог пережить эти первые месяцы с помощью бесплатной травки и ночных разговоров по душам. Первые несколько месяцев я безвылазно провела здесь, прячась ото всех и с упоением рисуя. Потом я купила мольберт и краски. Запах капусты уступил место сладкому аромату масляных красок. Этот похожий на пещеру, сырой, пропахший дымом старый дом стал моим спасением, приняв меня в свое лоно, как когда-то приняла община, неразрывно теперь для меня связанная с горечью прошлого. Никто здесь ничем не был никому обязан, отношения казались свободней и честнее. Главное — здесь можно было давать лишь то, что хочешь, и закрыть дверь, когда нет желания делиться; поэтому отсутствовало показное человеколюбие.
Целый год Эва умоляла меня приехать домой, чтобы закончить учебу, жить с ней и Джоном; ей хотелось все наверстать. Но для меня «мыльный пузырь» невинности лопнул в день смерти Симеона, и я не могла больше провести ни дня под крышей родительского дома. Эва не понимала, не могла понять, да мне и самой это было неясно. Но она не стала заставлять меня, лишь попросила звонить каждый день. Таким образом, я ото всех них освободилась; впервые за всю свою жизнь я могла делать то, что хочу, и за мной больше не наблюдало восемнадцать пар глаз, следивших за каждым моим движением.
Моими друзьями стали безработный актер Джордж, живший наверху, и, через несколько месяцев, его агент и любовница Клара. По счастливой случайности оказалось, что она работает на полставки преподавателем в Академии искусств. Встреча с ней стала для меня большой удачей, так как полностью изменила мою жизнь. Благодаря Кларе я, сама не знаю как, сдала экзамены на соискание стипендии Академии и следующей осенью стала студенткой. Я, конечно, воспользовалась возможностью проявить свой актерский талант. Не успела я оглянуться, как поступила на отделение драматического искусства и стала получать стипендию.
Возвращаться в общину было уже слишком поздно. Владелец участка, который арендовал Симеон, прервал действие договора и потребовал освободить его землю. Идиллия неожиданно закончилась. Членам общины дали год на то, чтобы найти новое жилье. Я была рада, что избежала этой участи. Ситуация напоминала освобождение заключенных. Они выглядели сбитыми с толку и жалкими. Я была как никогда настроена больше не возвращаться туда и даже не устроила прощальной вечеринки. Теперь настал черед для Эвы и Джона паковать чемоданы и ехать в Лондон. Не сговариваясь, все члены общины перебрались в город.
Как ни странно, Лондон стал для меня глотком свежего воздуха. Иначе говоря, он явился полной противоположностью тому, что я так сильно любила. Лондон не был похож ни на что известное мне ранее. И, тем не менее, здесь я чувствовала себя спокойно.
12
Я уже знала, какая картина откроет серию «Обладание». Герцогиня Миланская долгое время была моим талисманом, и это казалось мне неслучайным. С тех пор как Эва впервые показала мне этот портрет, я знала, что он принадлежит мне — в духовном плане, разумеется. Я много раз обращалась к нему в тот первый год в Лондоне и немного реже последние десять лет. Я возвращалась к портрету в нелегкие жизненные моменты и, глядя на лицо Кристины, погружалась в себя. В ее облике было что-то обнадеживающее.
Но я, пожалуй, никогда не хотела знать, что скрывается по ту сторону рамы, за чертами девушки, превосходно изображенной на холсте. Быть может, я боялась обнаружить в ее жизни что-нибудь трагическое, что заставит меня бояться нашего с ней сходства. Но сейчас очень важно подойти вплотную к ее личности, испытать вновь, каково это — быть шестнадцатилетней. Пора примерить ее образ на себя.
К счастью, постоянное местопребывание Кристины находилось всего за две мили от моего дома. И — что совсем уж редкая удача — в данное время у нее был одинаковый адрес с Билли Смитом. В этом году Билли располагался в просторной студии, которая находилась в Национальной галерее. Таксидермист[8] с некоторой склонностью к приему кокаина, который проводит большую часть времени среди национальных шедевров, может стать для галереи настоящим бедствием. Но на самом деле Билли был тут в своей стихии, заимствуя идеи прошлого и создавая новые серии произведений, которые будут следующей весной выставлены в Нейшнл Сэйнсберри винг.
Билли потребовал, чтобы я рассказала ему историю моей Кристины Датской, метко определив, что она будет символизировать политическое обладание. Закончив Голдсмит, он изучал теорию искусства в Кортуолд — вместе с непредсказуемым критиком Линкольном Стерном. Ханс Гольбейн Младший был темой письменной работы Билли. С тех пор прошло много времени, но Билли сказал, что с удовольствием пороется в конспектах. Его энтузиазм подействовал на меня благотворно. Я просмотрела книгу по истории искусства и, чтобы избежать ненужного интереса со стороны прессы, перед походом в музей закуталась с головы до ног. На картине одежда скрывает большую часть тела и головы Кристины. Я пошла еще дальше, надев черную бурку и вуаль, чтобы спрятаться от посторонних глаз. Когда я одевалась во все черное, прошлое снова возвращалось и пульсировало в моем сознании. Я должна была предвидеть, что, выбрав Кристину, вынуждена буду мысленно окунуться в события прошедших лет. Наверное, подсознательно я, наконец, готова распутать паутину своих девических переживаний; возможно также, это станет основной идеей проекта. Последний раз я одевалась так шестнадцать лет назад. Но тогда обстоятельства были совершенно другими, мне не нужно было прятаться — я еще не была знаменитой.
На улицах Лондона кавказскую бурку можно встретить так же часто, как и джинсы «Левайс», и пока я шла через Трафальгар-сквер, никто не обращал на меня внимания. Я так хорошо знала путь к нужной мне картине через лабиринт проходов и залов Национальной галереи, что могла бы найти ее с завязанными глазами. Я пришла на десять минут раньше. Портрет Кристины висел справа от «Посланников», другого шедевра Гольбейна, но сегодня я даже не удостоила его взглядом. Вместо этого я, не отрываясь, смотрела на главную цель моего визита, и портрет, казалось, оценивающе глядел на меня. Мое сердце забилось чаще. Эта картина была для меня началом всех начал. Работа над новым проектом всегда напоминала мне начало романа, она приятно будоражила мое воображение. И на этот раз мой замысел требовал реализации как никогда.
Кристина — великолепна и пленительна, частично оттого, что нарисована в натуральную величину и выглядит настоящей. Возможно, именно это всегда меня притягивало к ней? Она олицетворяла вечность и бессмертие. Я долго и внимательно разглядывала портрет. Гибкая и элегантная, но в то же время удивительно простая и, что самое важное, чрезвычайно юная. Она сняла бежевые мягкие кожаные перчатки, и ее безвольно сложенные руки цвета слоновой кости проглядывают через складки черного бархата. Левую руку украшает золотое кольцо с рубином. Многочисленные слои материи и украшения лишь подчеркивают хрупкость, намекая на скрытую чувственность натуры.
