Татьяна Успенская - Шаман
Нина надела туфли, стала причёсываться.
— Я хочу сказать тебе, мама… — Оля заглянула ей в лицо. — Мне показалось, ты боишься религии, да, мама? — засмеялась. — Ты не верь. Я помню, нам ещё в детском саду говорили, что Бога нет. Церкви расписаны великими мастерами. Мастера — это ведь люди, мама, правда?
— У тебя в голове путаница. Не забивай себе голову такими вопросами. А вообще-то ты у меня очень взрослая для своих двенадцати лет.
— Во-первых, мама, не путаница, а те же противоречия, что в жизни. Во-вторых, я, мама, акселератка, а в-третьих, ты рассказывала, ты тоже рано повзрослела.
— Когда это я тебе рассказывала?
— Ты не мне, ты папе… Сейчас, мама, век такой. Вот ты не смотришь телевизор, а там читают лекции на всевозможные темы, такие интересные вещи рассказывают! Мама, ты очень красивая! — перебила себя Оля. — Ты самая красивая на свете!
Нина быстро пошла из комнаты. В дверях столкнулась с Кешей.
— Ты куда? Пока не ела, идём со мной. — Он за руку повёл её к себе в комнату.
Солнце уже ушло, но полотнище неба было ещё розовое, в красных подтёках.
Не подпасть под его власть! Только это одно понимала сейчас Нина. Мало ли травников? Понос остановить, кашель… — всё это ерунда. Если знать траву, любой сможет, Нет его власти над ней.
— Садись-ка сюда, — приказал он, подвигая ей стул.
Она продолжала стоять.
— Между прочим, — сказала, — я хочу чаю, я пить очень хочу. И целый день ничего не ела. Зачем вы меня задерживаете?
— И пить будешь, и есть. А пока сядь. — Она не успела ни о чём подумать, как его пальцы уже коснулись её висков, скользнули к ушам. Лёгкое прикосновение заставило сесть. Пальцы едва касались, а ей казалось, они, горячие, проникают глубоко внутрь и растворяют в ней боль. Не хотелось шевелиться, пусть бы оно длилось вечно, всегда — то самое, как в дацане, непонятное освобождение от памяти: нет прошлого, в ней только сумеречная розовость заката, бесконечность и свобода жизни.
— А теперь смотри прямо мне в глаза, ну? — Он больно сжал её запястья. — Повторяй за мной: «Я скоро буду здорова. Я уже сейчас ощущаю, как уходит моя болезнь». Ну, повторяй.
— Я скоро буду здорова…
— Я чувствую, как солнце согревает меня. Солнце согревает мою кожу и проникает сквозь неё в мою кровь и даёт силу и жизнь. Я растворяюсь в его лучах.
Она перестала ощущать боль в запястьях. Теперь освобождение от боли и забот горячим потоком омывало её изнутри. Сверху, от глаз, от корней волос, от кончиков ушей, шёл поток к ногам, захватывая каждую клетку тела, а потом от ног возвращался наверх, ещё горячее. Её промывает огнём. Огонь несёт освобождение.
— Повторяй, — приказывают его глаза.
— Я чувствую, солнце согревает меня… — повторяет она.
— Солнце проникает в мою кровь…
— Я есть солнце…
Руки горят, плечи горят, колени, волосы. Легко дышать. Она дышит глазами, руками, она оторвана от земли, она растворилась в свете.
— Моя болезнь растворилась огнём, — повторяет она за Кешей.
— На сегодня хватит, — оборвал он внезапно Нину, отпустил её руки. — Иди ешь. Много не ешь, а то сразу отяжелеешь. Пей много. Тебе нужно пить, с питьём уйдут яды.
Она продолжала сидеть, боясь разрушить Кешин голос, Кешин взгляд, боясь отпустить от себя огонь.
…Когда пришла на кухню, Оля с Александрой Филипповной кончали пить чай.
— Мама, мы уходим в кино. А ты ложись спать пораньше. Торт получился необыкновенный, лучше, чем в Москве. Бабушка говорит, она никогда не ела такого.
Оля прижалась к Нине. Нина крепко обняла дочь, руками ощущая её худобу, щекой — её косу. Оля совсем незнакомая, живёт своей жизнью.
— Пусть фильм тебе покажут весёлый, — сказала Нина, — а я буду пить чай. Долго буду пить, пока не напьюсь.
— Идём, Олюшка, а то опоздаем, — зовёт Александра Филипповна.
А Оля смотрит на Нину. В её глазах — удивление, недоверие, настороженность. Ничего не говорит, просто смотрит, а потом молча уходит следом за Александрой Филипповной.
Чай, как всегда в этом доме, из трав. Душистый, терпкий.
Лёгкое, невесомое тело, ясная голова!
Если она сейчас отставит стакан с чаем и прикажет себе: «Забудься, кровью омойся! Стань птицей!» — получится это или нет?
Отставляет стакан, закрывает глаза, вглядывается в себя, приказывает: «Забудься. Растворись в лучах солнца…» Но во рту — вкус чая, в ушах — шорох шин по асфальту.
Как же Кеша подчиняет себе её психику, её кровь? Нине всегда казалось, она сильнее всех, с кем сталкивала её судьба: даже Олег начинал читать те книжки, которые читала она, говорил её словами, любил ту же еду, что любила она. Даже Олег.
Нина привыкла верить тому, что есть. В эвакуации, в безвестном татарском городишке, они с матерью ели жмых и оладьи из картофельной кожуры, которую выбрасывали соседи-продавцы, и Нина, совсем ребёнок, хорошо понимала тогда, что ждать чуда смешно, что хлебу и курятине взяться неоткуда.
Кешина сила переходит грань понятного. Объяснить её Нина не может. Часто людям кажется, что, придумав тому или иному явлению подходящее название, они поняли это явление — ведь название его стало таким привычным! Как, например, привычно нам слово «гипноз»… но разве кто-нибудь может членораздельно объяснить, каким образом один человек подчиняет своей воле другого, произнося, в общем, обычные слова?!
Нет, главное в Кешиной силе то, что он заставляет её верить в себя, в себе черпать силы жить и лечиться. Этим Кеша необычен и не похож ни на кого из её знакомых.
Её тянет к Кеше. Даже далёкий, в глубине квартиры, он держит её в состоянии возбуждённого любопытства. Ей кажется, стоит только заставить его заговорить, и она всё поймёт, раскроет его тайну.
Кеша лежал в большой комнате на зелёной тахте, на той, на которой она спала. Это было до того неожиданно, что Нина остановилась в дверях.
— Иди сюда, — позвал он. Она нерешительно подошла, села в кресло, на самый краешек. — Поела? Сколько выпила стаканов чаю?
Как странно, он совсем не стесняется её. Без рубашки, в приспущенных брюках, лежит так, точно знает её тысячу лет, а они знакомы-то всего несколько дней. Нина стала смотреть на небо сквозь распахнутую дверь в его комнату. Небо всё ещё было розовым, не хотело умирать.
— Вы подняли Витю, — решилась заговорить. — Вылечили полковника. Впервые за полтора года в моей бедной голове закопошились мысли, я вижу небо за окном, я хочу есть. Это вы сделали… — Кеша не шевельнулся, тускло, сквозь прикрытые ресницы, мерцают глаза. — С детства я понимаю только то, что поддаётся анализу. Существуют законы физические, химические, биологические, и, если знаешь их, можешь понять происходящее. Всё остальное — от лукавого. А то, что делаете вы, я не понимаю. Объясните, как вы умудряетесь лечить неизлечимые болезни, с которыми не справляется медицина?! Понимаете вы сами природу вашей доброй власти над людьми? — Нина передохнула, снова на одном дыхании продолжала: — Или я непоправимо глупа, или всё происходящее — бред, сон, или всё, чем я жила до сих пор, рушится. Привычные вещи рушатся, да вообще весь мир.
Нина выдохлась. Сидела обессиленная, потная, не умея осмыслить того, что сейчас так сумбурно вывалила на Кешу, того, что наконец хоть как-то сформулировалось.
Кеша не ответил.
Несмотря на охватившую её слабость, на беспомощность рук и ног, в Нине горячо билась энергия, подаренная Кешей, голова была ясной, словно промытая живой водой. Слова служителя стояли в ушах, требовали от неё ответа.
— Что такое Вечность? — спросила она. — Она — степь? Вода? Пустота? Парабола? Замкнутый круг, по которому надо вечно двигаться? Я хочу Вечности. В дацане ко мне пришёл Олег. Он попал в Вечность. Он счастлив. В его лице нет страдания, есть покой. Объясните мне Вечность.
Кеша не ответил.
Неловкое молчание стояло, как стоит пыль в безветрии.
— Я понимаю, я просто больная, зачем со мной серьёзно разговаривать…
— Дай руку, — прервал её Кеша.
Нина наконец взглянула на него. Так же тускло, сквозь ресницы, мерцают глаза в розовом потоке уходящего солнца. Похоже, Кеша не слушал её, думал о своём. Она протягивает ему руку.
Электрический свет вспыхивает неожиданно, затмевая дневной. Кеша подносит её руку под самую лампу, привстаёт, разглядывает её ногти.
— Смотри, вот где видна твоя болезнь. И в глазах видна. И в твоём нёбе. И на мочке уха. Никакой тайны, ничего сверхъестественного, всё в организме связано: каждая клетка, каждая точка, каждая линия — самостоятельная жизнь, и отражает она жизнь всего организма. Из клетки родится человек, а клетку разве увидишь глазом? Разве увидишь глазом беду, страх, смерть? Разве увидишь, как растёт раковая опухоль? Ответь мне, какая сила движет руками вяжущей женщины, когда женщина безостановочно болтает с соседкой? Ну-ка, объясни. Объясни, почему ты сидишь рядом со мной? Что держит тебя? Ну? Не ты меня, я должен спрашивать тебя об этом. Ты хочешь знать, ты хочешь понять… почему же не можешь? Это так просто.
