Елена Катасонова - Дневник женщины времен перестройки
Митя отодвинул стул, встал, подошел ко мне, сел на тахту.
- Поспала немного? Хочешь еще поваляться?
Сделав над собой усилие, я встала. Надев халат, спустилась в кухню, поставила на огонь воду. Сегодня на ужин деликатес - каша. Гречку привезли из Москвы и расходуем очень бережно.
Митя спустился за мной следом.
- Ух ты-ы-ы, как пахнет!
Он с тревогой, искоса поглядывал на меня, но к разговору не возвращался. Уселся верхом на стул и с удовольствием наблюдал, как я кашеварю.
- Переезжай ко мне, солнышко, - ласково сказал он. - Будешь так вот хлеб резать.
- А институт?
- Подумаешь... У нас, в Москве, что ли, нет институтов? - Он явно обрадовался, что я молчу о Саше. - Уж как-нибудь найдем тебе место.
- Место... - уязвленно протянула я. - Разве только в нем дело? А как же Алена?
- Так, может, самое время забрать ее из Самары? Пока она не схватилась с милицией врукопашную.
Прямо зло берет: что он, в самом-то деле? В качестве кого поселюсь я в Москве?
Так я и спросила.
- В качестве жены, конечно, - тут же ответил он.
Ну вот, опять!
- У меня уже есть один муж, - резко, даже, пожалуй, грубо отрезала я.
- Да какой он тебе муж? Ничего себе, спутник жизни! - заорал в ответ Митя. - Отвалил на край света, а ты тут как знаешь!
- Уж какой есть, - проворчала я. - Все равно - муж.
- Вот как? - совсем рассвирепел Митя. - А я для тебя кто? Развлечение?
- Эй, что за шум? Промок как собака.
Это пришел Юра. Вовремя, надо сказать, пришел: не знаю, что бы мы наговорили друг другу. Может, из-за грозы - совсем осатанела к ночи, может быть, из-за шторма - грохотал, как курьерский поезд, а может, из-за того, что стремительно таяли дни нашего здесь пребывания и мы скучали друг о друге заранее.
Мы уселись за стол, и Митя мне назло отказался от каши:
- Спасибо, сыт по горло.
Но потом не выдержал искушения: друг его поглощал дефицитную гречку с похвальным рвением и просил добавки, да и я от Юры не отставала.
- Эй вы! - завопил отказник, когда, наклонив кастрюлю на бок, я стала выбирать остатки. - А мне-то, мне?
И мы все трое расхохотались.
Двадцатое июля
Приближается мой любимый месяц - август, канун сентября. И чем ближе сентябрь, тем нетерпеливее ожидание. Накануне первой лекции обязательно иду в парикмахерскую - стригусь, крашусь, дома еще раз просматриваю конспекты, зачеркиваю вчерашнее, дописываю самое новое.
Не важно, что промышленное производство тех или иных конструкций развернется (если вообще развернется) лет через десять, они, мои студенты, все равно должны об этих конструкциях знать. Пусть знают, что новое существует, нетерпеливо ждет своего законного часа. Свою злость и страдания - что стены домов не дышат, а ведь могут дышать! - я раскладываю на всех, хотя молодое поколение вряд ли волнуют чужие проблемы. Может, они и правы, углубившись в себя, в свою частную жизнь? Наверное, правы... Но я бью и бью в одну точку, умножая общую сумму знаний и сумму ответственности. В нужный день, в созревшей для того ситуации кто-нибудь из них, может быть, вспомнит, надавит на власть имущих или прорвется сам к власти...
Теперь я надеюсь вдвойне: скоро, совсем скоро рухнут удушающие всех структуры! Уже сейчас можно их обойти, не вступая в противоречие с Уголовным кодексом, и я упорно надеюсь на ненавидимые народом кооперативы и верю в рисковые фирмы, потому что за ними будущее.
Интересно, кого увижу я в этом году? Кто поступит в наш унылый и пыльный вуз - я имею в виду, разумеется, здание, - те, кто на самом деле жаждет знаний, или случайные люди: просто конкурс поменьше? Последние года среди студентов полно армян и азербайджанцев, вообще - с Кавказа. Есть очень толковые. Говорят прямо:
- Дома институт нам не по карману. Без тысячной взятки нечего и соваться. Да и учиться без тысяч опять-таки невозможно: каждый экзамен, каждый зачет - деньги, деньги, деньги...
Эти, из небогатых, учатся истово и стараются у нас зацепиться: женятся и оседают в голодноватой Самаре, покинув навсегда свой роскошный, но не слишком ласковый к ним край. А есть недоросли, блатные: кто-то проложил им дорожку, уж не знаю кто. Эти сразу спотыкаются на моем предмете и вылетают. Многие пытаются, правда, уговорить, намекают на искреннюю (и весомую) благодарность, но я намеков не понимаю, а уж прямой речи - тем более. Один узнал даже адрес, приперся с огромной сумкой.
- Примите дары нашей южной земли!
Ну я ему показала - дары...
Вот и теперь - август еще не двинулся в путь, а я уже жду сентября. Но к радостному нетерпению примешивается вполне ощутимый страх: привыкла к Мите, к тому, что он рядом, что сплю не одна и не одна просыпаюсь. Мне хочется для него стряпать (а ведь всю жизнь терпеть не могла!), я люблю с ним гулять и сидеть с ним дома. Люблю вместе читать вечерами: он лежит рядом и, нацепив на нос очки, листает медицинский справочник или одну из газет, коих развелось великое множество, и почти все они интересны.
- Послушай, что говорит Собчак, - перебивает он мое чтение, и я охотно отрываюсь от переводного романа, который поглощаю назло нашему политизированному времени, и возвращаюсь в действительность.
И еще мы слушаем радио, все эти новые разнообразные станции. Телевизор под владычеством Кравченко смотреть невозможно, и мы наслаждаемся музыкой или слушаем религиозные передачи. Спрятанный, украденный у нас мир приоткрывается нам, мир, о котором мы ничего не знали и, не зная, чуть ли не потешались, в лучшем случае снисходительно пожимали плечами: чудаки! Теперь узнаем кое-что.
Часами говорим мы об этом с Митей, и так остро чувствую я, что нас двое, наконец-то я не одна. С мужем мы и в молодости больше молчали, а уж потом-то... Однажды, когда попыталась я поделиться с ним своей тоской по поводу нашего строя - "Это же хунта, Саша! Банда преступников!" - он даже сморщился:
- Не устала лекции-то читать? Скажешь тоже - хунта... Власть - она и есть власть.
Не желал он ничего видеть, да и вообще был замкнут стенами дома, а может быть, и на себе только. И меня высмеивал:
- Тебе-то какое дело? Тоже мне - политик. Читай свои лекции и хватит с тебя.
Алена переслала мне сюда, на море, еще одно письмо из Вьетнама тонкая рисовая бумага, мелкие буковки, падающие сверху вниз. Как всегда, ничего интересного и теплого - ничего. Отдельно вложена и заклеена скотчем записочка для меня: "Люся, я о тебе соскучился, почему-то все время думаю: ты мне там, случайно, не изменяешь?" Случайно... Странно, что этого не произошло лет сто назад. Или он думает, мне совсем ничего не нужно? Я разозлилась, расстроилась.
- Не трогай меня, пожалуйста, - мрачно сказала вечером Мите, словно это он был во всем виноват.
Двадцать третье июля
По утрам близость почему-то особенно сладостна. Смешное, устаревшее, изъятое из обихода слово, но очень точное! Лежишь, закрыв глаза, полная утренней неги, а его рука ласкает тебя, и тело пробуждается к жизни. Как я жила столько лет без этого терпкого наслаждения, этой чистой радости? Как вообще живут без настоящей близости люди? А вот так и живут, мне ли не знать?
- Ты отвергла меня вчера из-за письма? - осторожно интересуется Митя.
- Не знаю, наверное.
- Какой ты еще ребенок. - Он целует мои волосы, шею, плечи. - Нет, все-таки ты ребенок, при всех твоих диссертациях. Только знай: ни к какому Саше я тебя не отпущу, поняла?
Киваю и снова закрываю глаза. Мне страшно и ласково: не пускают меня к моему законному мужу.
- Он когда приедет? - мимоходом, как о чем-то неглавном, спрашивает Митя.
- Месяцев через восемь.
Митя замолкает. Лежит и думает.
- А без него нельзя обойтись? Может, он пришлет согласие почтой?
Этот извечный мужской эгоизм меня просто бесит! Я рывком отворачиваюсь от Мити. Ничего себе: вот так взять и бабахнуть, прожив двадцать лет вместе! Ничего себе: получить такое письмо!
- Люсенька, ты чего? Нельзя - так нельзя.
- Да ты с ума сошел, что ли? - не поворачиваясь, говорю я. - Ему и в голову не приходит... Это же не так просто... А еще психолог!
- При чем тут психолог? - вспыхивает Митя. - Ты же говоришь, вы давно друг другу чужие.
Рядом лежать невозможно. Встаю, накидываю на себя халат.
- Тебе-то что, - раздражаюсь я. - От тебя сами ушли. А тут общий дом, общие дети, и были же чувства...
- А может, и сейчас есть? - перебивает Митя.
Он тоже вскочил, тоже влез в халат - не можем же мы ссориться голыми! - и смотрит на меня с яростью.
- Может, и есть! - вызывающе выпаливаю я.
Мы жестоко ссоримся, бросаем друг другу обидные, несправедливые, злые слова. За окном бухает, как из пушки, гром, сверкают молнии, шумит бесконечный дождь и грохочет море - декорации прямо шекспировские! Я ненавижу чужого, самоуверенного мужчину, который меряет решительными шагами нашу клетушку и говорит, говорит, обвиняя и уличая, и даже грозит мне пальцем.
- Чего это вы, братцы? Вам стучишь, стучишь...
В дверь, любопытствуя, всовывается Юрка. В руке бутылка вина.
