Николай Гейнце - Тайна любви
Вместо счастья, на которое она надеялась и имела право, она получила лишь горечь обманутой надежды, подобно узнику, пробудившемуся после чудного сна и находящему вокруг себя серые стены своей тюрьмы и решетчатые окна, в которые светит солнце, солнце свободных.
Несчастная женщина — это нежное, чувствительное создание, — обреченная идти по жестокой тернистой дороге, с которой цветы, виденные ею через ограду будущего, кажутся жестокой насмешкой.
Она — богатая женщина — дойдет до того, что будет завидовать радости и взаимной любви бедняков, ни того, ни другого она не купит ни за какие деньги.
И кто знает, быть может молодая женщина под впечатлением ранних разочарований, которые, подобно утреннику, погубят нежный цветок в сердце, пойдет по пути безнравственности и порока.
О, нет! Это он даже не мог допустить.
Это было так ужасно, что от одной появившейся об этом мысли холодный пот выступил на лбу Федора Дмитриевича.
Он даже закрыл глаза, чтобы, как ему казалось, скорее отогнать эту мысль и действительно отогнал, негодуя на себя за ее появление.
Как он мог допустить ее относительно безумно любимой им женщины?
Она была жена другого, жена недостойного человека — первое терзало его сердце, второе усугубляло его страдания и муки находили отклик в его чуткой, любящей душе.
Но предполагать, что она не выдержит испытания, что она пойдет по избитой жизненной дороге обманувшихся в выборе мужа жен, по дороге постепенного нравственного падения — это и он не мог, это было выше его сил.
Любовь Караулова к Конкордии Васильевне была тем же чувством, которое питала Бианка Кастильская к Людовику Святому.
«Мой сын, я лучше хочу тебя видеть мертвым, нежели опозоренным».
Федор Дмитриевич тоже желал видеть графиню Конкордию соединенную неразрывными узами с недостойным мужем, но чистую, безупречную.
Он не мог представить себе кумира его души, объятым даже легким облаком подозрения.
Он не в силах был перечитывать письма Белавина.
Оно приводило его в бешенство, но это именно и делало то, что он, держа его в руках, нет-нет, да останавливал на нем свой взгляд.
Вдруг этот взгляд упал на постскриптум, до которого при первом чтении, взбешенный и раздраженный, он не дошел.
В нем граф писал:
«Кстати, я забыл тебе сказать, что я второй год как отец маленькой дочери… Быть может, это тебе будет интересно, как идеалисту и охранителю святости домашнего очага».
«Малютка-дочь… И об этом светский хлыщ пишет в постскриптуме!» — воскликнул вне себя Федор Дмитриевич.
Ребенок — этот связующий крепчайший цемент брака, видимо, безразличен для этого бездушного человека.
Он упоминает об этом вскользь, как о чем-то второстепенном.
Сердце Караулова облилось кровью.
Это был самый сильный, самый страшный удар, и граф Белавин приберег его, точно с расчетом, к концу.
Если бы граф Владимир Петрович знал, что его друг хранит в тайнике своего сердца любовь к его жене, то он не мог бы придумать более меткого удара, чтобы поразить его в это сердце.
Федор Дмитриевич скомкал письмо и бросил его в корзину, стоявшую под письменным столом, за которым он сидел, а сам, обхватив свою голову обеими руками, облокотился на стол и как бы замер.
Лишь через несколько минут он встал, встряхнул своими волосами, как бы желая отбросить какую-то мысль, и стал нервными шагами ходить по комнате.
Это продолжалось с четверть часа, быть может продолжалось бы и больше, если бы обязанности врача не вывели его из нервного оцепенения и не возвратили к действительной жизни.
В дверях комнаты, служившей кабинетом Караулову — Федор Дмитриевич занимал половину избы одного из богатых крестьян села — показался денщик, бравый парень с плутоватыми глазами, какими часто обладает русский солдат, но которые далеко не служат признаком нечестной натуры, а лишь врожденной сметливости и вымуштрованной ловкости.
— Больная, ваше благородие… — вытянувшись в струнку, доложил денщик.
— Зови… — очнулся от своих дум Федор Дмитриевич.
Через минуту в комнату вошла молодая женщина с истомленным, исхудалым лицом.
Началась консультация.
Несмотря на то, что доктор Караулов вообще внимательно выслушивал и осматривал больных, к настоящей консультации он приложил особенное внимание, стараясь, сосредоточившись на данном случае болезни, отвлечь свои мысли от рокового письма и пробужденных им тяжелых воспоминаний.
Это ему удалось только отчасти, так как глядя в болезненное, страдальческое лицо своей пациентки, у Федора Дмитриевича нет-нет да мелькал образ графини Конкордии и гнетущая мысль о том, что горе могло наложить на ее прелестное личико такую же печать страдания, какую наложила на лицо стоявшей перед ним женщины неизлечимая болезнь, до боли сжимала ему сердце.
Отпустив больную, Караулов вышел из избы как был, в расстегнутом форменном сюртуке, надев только фуражку.
Стояли последние числа мая месяца, т. е. разгар лета для южных губерний.
В городе все цвело и благоухало. Федор Дмитриевич быстро пересек село и вышел за околицу, на берег Днепра.
Историческая река медленно, бесстрастно катила свои воды.
Был третий час дня. Солнце высоко стояло на безоблачном небе и глядело в зеркальную поверхность реки, мелкая зыбь которой делала для наблюдателя иллюзию улыбки солнца.
В воздухе было жарко и лишь на берегу с реки тянуло легкой прохладой.
Кругом была тишина, та «звучащая тишина» природы, которую подметил один из наших выдающихся современных поэтов. Село предавалось послеобеденному сну и лишь на берегу толпа мальчишек и девчонок, еще не тронутые тлетворным дыханием жизни — страстью, совместно барахтались в освещенной солнцем золотистой воде Днепра, плескаясь и брызгаясь водой.
Но ни этот плеск, ни даже их звонкие выкрики не могли нарушить эту звучащую тишину природы или, лучше сказать, эти звуки земли поглощались в звуках неба.
Именно неба, так как они, эти звуки, сходили на землю откуда-то сверху.
Федор Дмитриевич Караулов упал ничком в душистую траву, покрывавшую берег, и несколько минут пролежал без движения, затем поднялся на локтях и стал смотреть на реку, весь отдавшись этому созерцанию и чутко прислушиваясь к лившимся сверху дивным звукам.
Недаром у русского народа существует легенда о силе, которую дает матушка-земля припавшему к ней человеку.
Федор Дмитриевич через некоторое время почувствовал этот прилив если не силы, то какого-то мощного покоя, лучшей почвы для развития и нравственных, и физических сил.
Все, что волновало его там, в избе: это письмо, этот рой вызванных им воспоминаний, как-то улеглось, стушевалось.
Как мелок показался ему человек с его чувствами невзгодами перед этим величием мироздания, среди которого он составляет едва ли заметный атом.
Эта всеобъемлющая природа была предметом его изучения — поднять хотя бы на одну линию завесу с того, чего еще не постигли великие умы, дать человечеству еще лишние доказательства его невежества и ничтожества перед высшей силой, управляющей миром, и этим возбудить в нем парения к небу — вот цель ученого-естествоиспытателя, независимо от того, применяет ли он свои знания к извлечению из этой природы средств для врачевания больного человеческого организма, или же только наблюдает теоретически законы природы в их проявлениях в окружающем его мире. Все остальное тлен и суета!
XII. Неожиданная встреча
Прошел месяц.
Был пятый час утра. Доктор Караулов, проведший за работой часть ночи, только что заснул, утомленный умственным напряжением, которое действует на человеческий организм тяжелее физического труда. Его едва добудился денщик.
— Ваше благородие, ваше благородие!
— А… что.
— Извольте встать…
— Гм…
— Встать извольте, ваше благородие, — настойчиво повторял солдатик.
— Что тебе?.. Зачем? — присел на постели и, протирая глаза, спросил Федор Дмитриевич.
— Со станции служитель прибежал… Заболел кто-то в пути. Очень просят.
Призыв к помощи для врача, честно относящегося к своему долгу, все равно, что звук трубы для боевого коня.
В мгновенье Федор Дмитриевич был на ногах, в несколько минут оделся и, захватив свой аптечный несессер, поспешил на станцию, бывшую много что в двух верстах от села, в котором была штаб-квартира полка.
Его встретил знакомый начальник станции, пользовавшийся не раз услугами военного доктора как для себя, так и для своего семейства.
— Пожалуйте, пожалуйте… Барыня в отчаянии.
— Кто заболел?
— Ребенок.
Федора Дмитриевича проводили в дамскую комнату — перед врачом нет закрытых дверей.
Поезд, на котором прибыла барыня с заболевшей дочкой, отошел. Станция была пуста и в дамской комнате не было никого, кроме пассажирки, на которую обрушилось несчастье, и сопровождавшей ее почтенной дамы.
