Любовь Шапиро - Дневник романтической дурочки
— Пойдем со мной, Лерочка.
Я рысью кинулась наверх, опасаясь, что меня остановят и пошлют домой. Руфа, в отличие от Маши, не стала тянуть резину и с места в карьер сообщила мне, что Даня арестован по подозрению в убийстве Милы. Стало еще непонятней и страшней. Где-то в других домах, семьях, безусловно, могли происходить убийства, кражи, аресты, но только не у Шабельских. Именно это я и сообщила Руфе. Она не обратила внимания на мои слова и не столько мне, сколько для себя продолжала говорить:
— Допустим, действительно кто-то из деревни видел человека, одетого в точно такие же рубашку и брюки, как у Данилы. Ну и что? По-моему, он даже не был знаком с Милой. Может, кто-то выкрал его вещи и надел их, чтобы убить Милу. Зачем? Хотел отомстить? За что? Не понимаю. Лера, — продолжала Руфа, — Милу толкнул в яму какой-то мужчина, похожий по описанию на Даню, даже отпечатки следов от его ботинок нашли. Алиби у Дани нет. Никто из нас его не видел. Но он часто гуляет то на станции, то в лесу. Я чувствую, что что-то не так, но ухватить это не могу. Если я его не вытащу, никто больше не поможет.
— А родители? А Митя?
— Они слабые. Аня ненавидит Даню, Митя думает только о себе, Володя и себе-то не может помочь никогда, а уж другому…
Руфа махнула рукой и встала.
— Ладно, девочка, и ты помочь не можешь, иди лучше. Нам надо собираться в Москву.
Резко закончив разговор, Руфа отвернулась.
Я поняла, что надо убираться, и хотя мне очень хотелось сказать все имеющиеся у меня слова утешения, делать я этого не стала. Тихо спустилась на веранду, где никого не было, тихо вышла на крыльцо и закрыла дверь, которая отделила мою жизнь от жизни моих знакомых. Наверное, навсегда. Печально. Но понять их можно. Зачем им сейчас лишние вопросы и вздохи. Помочь я действительно ничем не могу. Может быть, когда все прояснится, а я не сомневалась, что никто из этой достойной семьи не причастен к чему-то позорному, я смогу снова общаться с Шабельскими. Несмотря на попытки обнадежить себя, легче на душе не становилось. Отбиваясь от плохих мыслей, я пыталась настроить себя на новую жизнь, но и это не радовало пока. Перестав думать вообще, я брела по раскисшим дорожкам поселка и прощалась с каждым листочком, пытаясь не заплакать от отчаяния и тоски. На этих грустных словах заканчивается моя старенькая наивная летопись.
Ни до, ни после этого лета я никогда письменно не изливала своих мыслей. Мне неизвестно, почему вообще пишутся дневники, наверное, рука потянулась к перу, перо к бумаге, и понеслось. Так случилось и со мной. Видимо, от переполнения чувств человека охватывает словесный порыв.
Белые странички тетрадки в клеточку услужливо и молча принимали все мои «выплески» с удовольствием. Я никогда не слушала советов подруг, не любила обсуждать свою жизнь. Наверное, поэтому и сижу сейчас в этой глухомани в полном одиночестве, трясусь от неизвестности и ужаса.
Так что происходило дальше?
Я сладко затянулась сигаретой, пожалела о том, что нет термоса с кофе, и погрузилась в воспоминания…
Вернувшись на дачу, я продефилировала к себе в комнату мимо угрюмо молчащих родственников и уже в который раз стала собирать вещи. Я все время выглядывала в окно, в надежде, что кто-нибудь из подруг заглянет ко мне, отвлечет от тоскливых мыслей. Но даже Ольга не появлялась. Только дети Кости и Тани несколько раз прибегали по очереди, прячась друг от друга. Моя «семья» не удосужилась даже пригласить меня к ужину. Трудно их за это осуждать, ведь я сама отторгнула их внимание и помощь. Досидев до полной темноты без единой плодотворной идеи, я пошла спать, утешая себя тем, что утром все прояснится и встанет на свои места.
Все последующие дни были похожи один на другой. С утра я ждала вестей, к полудню сникала, потом обнадеживала себя новым ожиданием и вечером побыстрее старалась заснуть. Почему я не пошла к Ольге, не знаю. Может быть, природный такт пересилил любопытство, но мои крепкие молодые нервы были на пределе. Несколько раз ко мне заглядывала Валентина Сергеевна и предлагала пойти поесть, но, наталкиваясь на сдержанное «нет», безмолвно уходила. Есть я действительно не хотела, но, кроме того, мне казалось, что это неприлично, вкушать яства, когда у Мити такое горе: наверное, я где-то вычитала, что в несчастье нужно быть голодной. Оказалось, такое мое поведение принесло мне немалую пользу, я похудела на несколько килограммов. Мама, увидев меня в таком, как считала она, плачевном виде, не пожелала слушать жалобы Валентины Сергеевны, сказала, что ей привезли совершенно больного ребенка и если я сочту нужным, то расскажу ей все сама, а мои родственники жестокие люди, которых совершенно не беспокоят чужие проблемы. Поблагодарив опешившую Валентину Сергеевну за непосильный труд в воспитании подрастающего поколения, то есть меня, моя защитница выпроводила фрекен Бок и, ласково посмотрев на меня, поцеловала и сказала:
— Теперь ты, слава богу, дома, все будет хорошо.
Я облегченно выдохнула.
Меня распирало от желания рассказать об удивительных новых знакомых, поговорить о своей первой любви, но я так и не решилась.
Последующие три дня были заняты поисками тетрадей, обуви и белой кофточки к первому сентября.
Все свободное от этих хлопот время я сидела и ждала звонка, тупо созерцая телефонный аппарат, но не могла не замечать озабоченные мамины взгляды.
— Лерочка, — деликатно начала она, — я надеюсь, ты помнишь, что у тебя последний год перед поступлением?
— Конечно, мам, только у меня несколько изменились планы, — сказала я, чувствуя, как от волнения замирает сердце.
Мамина тревога всегда выражалась в приподнятых бровях и нахмуренном лбе. В ту минуту брови ее улетели под самые волосы, морщинки на лбу образовали одну тяжелую линию.
— Что ты имеешь в виду? Ты не хочешь поступать? А что же тогда?
— Да нет, я очень хочу, только в другой институт. Ведь язык я и так уже выучила.
— Но, доченька, столько сил и денег потрачено. Как же? — развела руками мама. — А куда?
— В театральный.
Лучше бы я убила маму сразу. Безмерное расстройство последовало после этих невинных слов. Мама в полном изнеможении молча опустилась на стул. Я боялась ее молчания. Это было хуже всего. Она переживала так, что я себе казалась преступницей, совершившей самое тяжкое преступление века. Вывести маму из этого состояния можно было, лишь приведя лишь очень, ну очень веские доводы. Я не представляла, как объяснить причину своего внезапного решения. Ведь она всю жизнь боялась, что не сможет дать мне высшего образования, а это позор для интеллигентной семьи. С первого класса мама вынашивала идею, что я стану переводчицей, получу весьма престижную, по ее мнению, в советской стране профессию. Быстро прокрутив все эти составляющие, я предпочла уступить. У меня не хватило сил украсть у мамы ее мечту.
Первого сентября, придя в свой десятый класс, я вдруг поняла, что стала намного взрослее одноклассников. Конечно, они физически окрепли и подросли, но больше походили на веселое стадо телят, чем на выпускников, готовых к взрослой жизни. Я пыталась разглядеть в глазах одноклассниц любовную задумчивость или радостную влюбленность.
Но кроме кокетливых взмахов ресниц и стрельбы глазами, ничего не обнаружила. И стала гордиться своей взрослостью. Я внутренне собралась и приготовилась ждать…
Весь выпускной год прошел мимо меня. Я исправно ходила в школу и на занятия с учителями, нанятыми мамой, но сама была далеко. Меня мучили вопросы: почему не звонит Ольга, что происходит у Шабельских, как поживает Руфа. Наверное, неприятности благополучно закончились, все вернулись к обычной суматошной московской жизни, обсуждать события полугодичной давности, тем более с чужим человеком, никто не захочет. Это понятно. Но как вычеркнуть свое первое чувство? Разве это возможно? Шло время, и ничего не менялось. Тогда я стала строить далеко идущие планы по завоеванию Мити.
Какая глупость, только в юности можно так упорствовать. Обошлось мне это недешево. Опустилась я на землю очень не скоро. Сейчас сижу на грязной мокрой скамейке и боязливо перебираю запыленные цветные камушки своей дороги.
— Лерочка, я не понимаю, что с тобой происходит? — однажды спросила мама, присаживаясь ко мне на диван.
— Мамуль, ты зря беспокоишься. Я хорошо подготовлюсь к поступлению.
— Я не об этом. Ты никуда не ходишь. Ни с кем не общаешься. И вздрагиваешь от каждого телефонного звонка. Что произошло на даче?
— Да ничего особенного. Не о чем говорить.
— Думаешь, я не вижу, что ты влюбилась? Может, я смогу помочь? Поговорим, и легче станет.
— Мам, нечего рассказывать. Так, одни бредовые мечтания.
