Элизабет Гаскелл - Руфь
«Конечно, она не жена ему, — думала Дженни, — это ясно как день. Жена привезла бы с собой горничную да и держала бы себя куда важнее, а эта бедняжка ни разу не раскрыла рта и тиха как мышонок. Ну да Бог с ними, молодость, молодость! И уж если папеньки да маменьки смотрят на них сквозь пальцы, так мне-то с какой стати вмешиваться?»
Вот так молодые люди остались на неделю наслаждаться этой живописной горной местностью. Для Руфи это было истинное наслаждение. Ей открывался новый мир. При виде гор, которые впервые предстали перед ней во всей красоте, душа Руфи поражалась прекрасному и величественному. Ее поглощало чувство какого-то смутного благоговейного восторга, но мало-помалу она полюбила горы так же сильно, как прежде благоговела перед ними. И по ночам она потихоньку вставала и украдкой пробиралась к окну полюбоваться на бледный лунный свет, придававший новый вид вечным горам, окружавшим деревню.
Они завтракали поздно, сообразно вкусам и привычкам мистера Беллингама, но Руфь поднималась раньше и выходила погулять по росистой траве. Жаворонок пел где-то высоко над ее головой, и она сама не знала, идет она или стоит, потому что величие роскошной природы поглощало в ней всякую мысль об отдельном индивидуальном существовании. Даже дождь доставлял ей удовольствие. Она садилась на окно в их номере и смотрела на быстрые потоки дождя, блестевшие на солнце, как серебряные стрелы. Ей очень хотелось выйти погулять, но она боялась рассердить мистера Беллингама, который обыкновенно располагался в такое время на диване и проводил длинные, скучные часы, ругая скверную погоду. Она любовалась пурпурным мраком покрытого вереском склона горы и бледно-золотистыми лучами солнца, порой скользившими по ней. Всякая перемена в природе имела свою особую прелесть в глазах Руфи. Но чтобы нравиться мистеру Беллингаму, ей следовало бы, напротив, жаловаться на непостоянство климата. Его бесили восторги и детская радость Руфи, и только ее грациозные движения и любящие взоры смягчали его досаду.
— Ну и ну, Руфь! — воскликнул он, когда проливной дождь заставил их просидеть все утро в комнате. — Можно подумать, ты никогда не видывала дождя. Просто одурь берет смотреть, как ты любуешься этой отвратительной погодой, с таким довольным лицом. В целых два часа ты не нашла сказать ничего забавнее или интереснее, чем: «О, как великолепно!» или «Над Мёль-Уинном подымается еще одно облако!»
Руфь тихонько отошла от окна и взялась за работу. Ей было досадно, что она не могла развлечь его. Как, должно быть, скучно человеку, привыкшему к деятельности, сидеть взаперти. Это вывело ее из забытья. Она думала о том, что могло бы заинтересовать мистера Беллингама. Пока она размышляла, он заговорил сам:
— Я помню, когда мы были здесь три года назад, целую неделю стояла точно такая погода. Однако Ховард и Джонсон играли в вист великолепно, а Уилбрэм недурно, так что мы прекрасно провели время. Умеешь ты играть в экарте, Руфь, или в пикет?
— Нет, сэр. Я играю только в «разори соседа», — смиренно отвечала Руфь, искренне сожалея о своем невежестве.
Он пробормотал что-то с досадой, и молчание снова воцарилось на целых полчаса. Вдруг мистер Беллингам вскочил и сильно дернул в колокольчик.
— Спросите у миссис Морган колоду карт. Руфь, я научу тебя играть в экарте, — сказал он.
Однако Руфь оказалась страшно непонятливой, «хуже болванчика», как он выразился, швырнув колоду. Карты полетели через стол и рассыпались по полу. Руфь подобрала их. Поднявшись, она вздохнула, огорченная своим неумением развеселить и занять любимого человека.
— Как ты бледна, милая! — сказал он, полупристыженный тем, что так вышел из себя из-за ее промахов в игре. — Поди погуляй до обеда, ведь эта проклятая погода тебе нипочем. И смотри, возвращайся с кучей приключений, о которых ты сможешь мне рассказать. Ну, что же, глупышка! Поцелуй меня и иди!
Она вышла из комнаты с чувством облегчения: если он и будет скучать без нее, то она, по крайней мере, не будет чувствовать себя за это в ответе, не будет страдать за свою непонятливость.
Свежий воздух, этот успокоительный бальзам, который кроткая мать-природа предлагает нам в горе, оказал на нее свое благотворное влияние. Дождь перестал, но на каждом листочке, на каждой травке дрожали светлые капельки. Руфь прошла к круглой площадке, превращенной в глубокий пруд ниспадающей в нее горной рекой, полной коричневой пены. Задержавшись там на мгновение, река неслась по обрывистым утесам дальше, в долину. Водопад был великолепен, как Руфь и ожидала, и ей захотелось перебраться на другой берег реки. Она пошла к обычному месту переправы — камешкам, лежавшим под тенью деревьев, в нескольких шагах от пруда. Быстрые воды текли высоко, неутомимые, как сама жизнь, между обрывами серого утеса. Но Руфь не боялась и шла легкими и твердыми шагами. Посредине, однако, оказался пробел: один из камней или не был виден под водой, или его смыло вниз по течению. Как бы то ни было, следовало перепрыгнуть порядочное расстояние, и Руфь замерла в нерешимости. Шум воды заглушал все другие звуки, глаза ее были устремлены на волны, быстро катившиеся под ногами. Вдруг она вздрогнула: на одном из камней, совсем близко, появилась человеческая фигура и чей-то голос предложил ей помощь.
Руфь подняла глаза и увидела перед собой человека, по-видимому уже в летах, ростом с карлика. Вглядевшись пристальнее, она заметила, что он был горбат. Чувство сострадания, вероятно, слишком ясно отразилось в ее глазах, потому что на бледных щеках горбатого джентльмена выступил легкий румянец, и он повторил:
— Здесь очень быстрое течение. Позвольте предложить вам руку? Я вам помогу.
Руфь приняла предложение и быстро очутилась на другой стороне. Джентльмен посторонился, чтобы пропустить ее первой на узкую лесную тропинку, а затем молча последовал за ней.
Когда они вышли из леса на лужок, Руфь снова обернулась, чтобы рассмотреть его. Руфь поразила кроткая красота его лица. Хотя физическое безобразие сказывалось во всей наружности, в нем было нечто большее, чем болезненная бледность: в глубоко запавших глазах сиял какой-то чудный свет, в изгибе губ чувствовался ум. Несмотря на всю свою необычность, лицо это было необыкновенно привлекательно.
— Вы, вероятно, идете в Куумдью, Черную лощину? Позвольте мне сопровождать вас? Прошлой ночью снесло бурей перила с деревянного мостика, у вас может закружиться голова, а там опасно упасть, потому что вода глубока.
Они пошли дальше молча. Она гадала, кем мог быть ее спутник. Если бы она видела его прежде в гостинице, то обязательно узнала бы сейчас. Он говорит по-английски слишком хорошо для валлийца, а между тем так знать дорогу может только местный житель. Она перебрасывала его в своем воображении из Англии в Уэльс и обратно.
— Я только вчера приехал, — сказал он, когда дорога позволила им идти рядом. — Прошлой ночью я ходил смотреть на верхние водопады. Как они хороши!
— Вы выходили в такой дождь? — робко спросила Руфь.
— Конечно. Я не боюсь дождя. Он придает еще большую прелесть такой местности, как эта. К тому же у меня так мало времени для экскурсий, что я должен дорожить каждым днем.
— Так вы не постоянно здесь живете? — спросила Руфь.
— О нет! Я живу совершенно в другом месте — в шумном городе, где иногда плохо верится, что
Бывают те, кто средь невзгод,Средь суеты суетРасслышат, как душа поет,Увидят вечный свет.И бережно они несутСквозь улиц гром и шум Напев священный, как сосуд,Заветных полный дум[4].
У меня каждый год выдается небольшой отпуск, и я обычно провожу его в Уэльсе, часто в этих самых местах.
— Это неудивительно, — отвечала Руфь, — здесь такая великолепная местность.
— Действительно. К тому же один старый трактирщик в Конвее привил мне любовь к здешнему народу, его истории и традициям. Я уже настолько владею языком, что понимаю многие легенды. Некоторые из них наводят ужас, но другие отличаются поэтичностью и богатством фантазии.
Руфь была так робка, что не решалась поддержать разговор каким-нибудь замечанием, хотя кроткие, тихие манеры джентльмена были необыкновенно привлекательны.
— Да вот, например, — сказал он, дотронувшись до длинного стебля наперстянки, покрытого бутонами, из которых два уже распустились. — Осмелюсь предположить, что вы не знаете, отчего эта наперсточная травка так грациозно качается и кланяется во все стороны. Вы думаете, ее качает ветер, не правда ли?
Он посмотрел на Руфь с серьезной улыбкой, которая не оживила его задумчивых глаз, но придала невыразимую прелесть лицу.
— Да, я думала, ветер. А что же еще? — наивно спросила Руфь.
— О, валлийцы скажут вам, что это священный цветок фей и он имеет дар узнавать всех бесплотных духов, которые проносятся мимо него, а он с уважением склоняется перед ними. Валлийское название этого цветка — манег эллиллин — «перчатки хороших людей». Отсюда, я полагаю, происходит и наше английское название: «лисья перчатка» по созвучию с «перчатка людей»[5].
