Франсуаза Саган - В ловушке любви

У моего партнера по пляжам, вечеринкам и мучениям был, прямо скажем, неважный вид. Щеки его ввалились, а на подбородке красовалась двухдневная щетина. Взгляд остекленел, что не удивило меня, учитывая то старание, которое психиатры приложили, чтобы привести его в норму. В этой звуконепроницаемой палате с кондиционером у него был вид человека, выброшенного на обочину. Лечащий врач и профессор, которые встретили нас, говорили о заметном улучшении в его состоянии, о необходимости постоянного ухода, а мне все казалось, будто это я во всем виновата. Это я привила этому мужчине-ребенку человеческие черты. Может быть, иногда это было болезнено для него, но самое страшное произошло после, когда я трусливо отправила его обратно в этот стерильный кошмар. Он взял меня за руку и смотрел в глаза. Смотрел не просительно и не властно. Он глядел со спокойным облегчением, и это было страшнее всего. Казалось, он говорил мне: «Вот видишь, я изменился, я все понял. Я могу жить дальше… Ты только возьми меня обратно». В какое-то мгновение мне стало так жалко его, лежащего между чересчур заботливой матерью и чересчур рассеянным психиатром, что показалось, будто действительно все можно вернуть назад. Да, это было хуже всего. У него был взгляд побитой, но все равно верной собаки. Он словно говорил мне: да, наказание было долгим и убедительным, но жестоко оставлять его дальше в этом аду. Палата была мрачной. Куда подевался диван, на котором он любил вытягивать свое длинное тело? Куда подевались кашемировые пледы, которыми он любил прикрывать лицо, засыпая в минуты грусти? Куда подевалась та мягкая нежность жизни, что ассоциировалась у него с узкими парижскими улочками, пустыми кафе и молчанием ночи? Нью-Йорк гудел не переставая, и я знала, это было для него непереносимо. А теперь еще эта ватная тишина палаты. Такая неестественная и болезненная, она, должно быть, была для него еще хуже непрестанного шума Нью-Йорка. «Я здесь уже неделю», — говорил он, а я слышала: «Ты представляешь себе? Нет, ты представляешь?». «Они очень милы», — продолжал он, и это означало: «Понимашь, я во власти этих совершенно чужих людей». «Этот доктор не так уж плох», — соглашался он, но я понимала: «Как ты могла отдать меня этому бездушному чужаку?» Наконец он прошептал: «Думаю, через неделю я смогу выйти». И тут я как бы услышала его безмолвный вопль: «Неделя, всего лишь неделя. Подожди меня неделю!» Меня буквально разрывало на части, и естественно, я вспомнила все то хорошее и счастливое, что было в нашей жизни. Как мы смеялись, разговаривали, отдыхали на песке, впадали в любовную истому и конечно, самое главное: как мы были уверены, что любим друг друга, будем любить вечно и вместе состаримся. И я забыла о кошмаре последних лет и о той, другой уверенности, — моей собственной, что если так будет продолжаться дальше, мы погубим друг друга. Я обещала ему прийти завтра, в то же время. Когда я вышла на Парк авеню, то оказалась в гуще движения пешеходов и автомобилей. Эта кипучая деятельность вдруг представилась мне отвратительной, и вместо того, чтобы отправиться пешком и посмотреть Нью-Йорк, я заперлась в машине свекрови. Она предложила мне выпить чаю в Сан-Реджис. Там мы могли бы чувствовать себя спокойно, и я согласилась. Казалось, что теперь я навечно обречена ездить в лимузинах с молчаливыми шоферами и посещать чайные в компании людей в два раза старше меня и в десять раз увереннее в себе. И все же я заказала виски. К моему великому удивлению, свекровь сделала то же самое. Должно быть, эта больница отличалась тем, что вызывала у всех депрессию. На какую-то секунду мне стало жаль ее. Как бы то ни было, но Алан был ее единственным сыном, и, несмотря на свой вид хищной птицы, там внутри, под оперением с острова Святого Лаврентия, должно было биться сердце матери.

— Как он вам показался?

— Как вы и говорили: и хорошо и плохо.

Мы замолчали на несколько минут, и я почувствовала, что минута слабости прошла. Она вновь подобрала выпавшее из рук оружие.

— Дорогая Жозе, — начала она. — Я никогда не хотела вмешиваться в ваши с сыном дела.

Так, она начинала разговор со лжи, и я поняла, что за этой ложью последует и следующая, поэтому промолчала и не стала ее перебивать.

— Я не знаю, — продолжала она, — почему вы с Аланом расстались. Но что бы ни произошло, я хочу, чтобы вы знали, — я не могла представить, что он оставил вас без копейки. Когда же мне стало об этом известно, у него уже начался кризис и было бесполезно его упрекать.

Я махнула рукой, давая тем самым понять, что это не имело никакого значения. Но она была противоположного мнения и сделала другой жест, как бы отметавший все мои возражения. В эту минуту мы были похожи на два семафора, работавшие в разном ритме.

— Как вы выкрутились? — спросила она.

— Я нашла работу. В финансовом отношении не Бог весть что, но интересная.

— А этот господин А. Крам? Знаете, позавчера мне пришлось приложить нечеловеческие усилия, чтобы выцарапать у его секретарши ваш адрес.

— Господин А. Крам мой друг, — ответила я. — И только.

— И только?

Я подняла глаза. По моему виду она, наверное, поняла, насколько эта тема мне неприятна, поэтому быстро сделала вид, что мое «и только» ее удовлетворило. Тут я вспомнила, что обещала Юлиусу остановиться в гостинице «Пьер» и позвонить ему оттуда. Я почувствовала некоторое угрызение совести. Франция, Юлиус, газета, Дидье — все это было сейчас таким далеким… Все сложности моей парижской жизни вдруг показались мне такими ничтожными, что я потерялась. Потерялась в этом страшном городе с этой не любившей меня женщиной, после мрачной клиники, без корней, любви, друзей, я потерялась в собственных глазах. Запотевший стакан с традиционной ледяной водой, безразличный официант, шум на улице — все заставляло меня дрожать. От невыносимого страха и безысходности у меня свело руки.

— Что вы собираетесь делать дальше? — строго спросила моя спутница, и я совершенно искренно ответила: «Не знаю».

— Но вам же надо принять какое-то решение, — сказала она. — Я имею в виду Алана.

— Это решение я уже приняла: Алан и я, мы разводимся. Я ему об этом сказала.

— А он мне рассказал совсем другое. По его словам, вы решили пожить какое-то время отдельно друг от друга и что ничего еще не решено до конца.

— И тем не менее это так.

Она смотрела на меня не отрываясь. Эта мания разглядывать вас в упор, словно гипнотизируя, в течение долгих минут, была очень неприятна. Очевидно, она считала эти прямые взгляды неким моментом истины. Я пожала плечами и отвернулась. Это оскорбило ее, вернув прежнюю агрессивность.

— Поймите меня правильно, Жозе. Я всегда была против этого брака. Алан всегда был очень ранимым, а вы слишком независимой, чтобы это не причиняло ему страданий. И если я вас вызвала сюда, то только лишь потому, что он требовал этого. Я нашла в его комнате двадцать писем, адресованных вам, которые он запечатал в конверты, наклеил марки, но так и не отправил.

— Что он писал?

И она попалась в ловушку.

— Он писал, что не в состоянии…

Она поперхнулась, осознав, как глупо призналась в своей бестактности. И если бы не ее обильный макияж, я уверена, что увидела бы как она краснеет.

— Ладно, — прошептала она. — Да, я прочитала эти письма. Я просто сходила с ума и сочла необходимым прочесть их. Вот так я и узнала о существовании вашего господина А. Крама.

Она оправилась и снова стала прежней хищной птицей. А по поводу Юлиуса Алан мог понаписать Бог знает чего. Я почувствовала, как во мне начинает подниматься злоба. Я приходила в себя. Образ Алана, беспомощного, с затуманенными болезнью и страданием глазами, начал отступать. Не могло быть и речи о том, чтобы я осталась еще хоть на один день наедине с этой женщиной, которая так ненавидела меня. Я не могла больше выносить ее общество. Правда, я обещала Алану, что приду завтра. Да, это я действительно обещала.

— Кстати, о Юлиусе А. Краме, — заявила я. — Он предложил мне воспользоваться его номером в гостинице «Пьер». Таким образом, я больше не буду обременять вас.

Она быстро кивнула и улыбнулась той легкой улыбкой, которая словно говорила: «Браво, милочка, вы и вправду неплохо устроились», — и ответила:

— Вы нисколько не стесняете меня. Но в конце концов я прекрасно понимаю вас. В гостинице вам, конечно, будет веселее, чем в квартире свекрови. Я не ошиблась, когда говорила о вашей независимости.

На ней была черно-синяя шляпа, наподобие берета, с райскими птичками по краю. Неожиданно мне захотелось натянуть ей этот берет до самого подбородка, как иногда делают герои комедийных фильмов. Натянуть и так бросить — кричащую, ничего не видящую, посреди этого чайного салона. Вот так всегда: в минуты самого сильного гнева на меня находит приступ нелепого смеха, когда я готова совершить невесть что на свете. Для меня это было сигналом тревоги. Я резко встала и схватила пальто.