Йоханнес Линнанкоски - Песнь об огненно-красном цветке
Ребята с таким любопытством смотрят на мои приготовления, что забывают о собственной еде.
«Behagas det, fröken?» (то есть — разрешите, барышня?) — говорю я и угощаю тебя. Ты улыбаешься, киваешь свое «спасибо», берешь кусочек и начинаешь жевать. Когда он съеден, ты открываешь рот и, как видно по твоим глазам, собираешься на чистейшем финском языке сказать: «Чудесно, никогда бы я не поверила…»
«Tag lite' till, var så god'», — выпаливаю я, точно утопающий (то есть — будьте добры, возьмите еще немножко) и с перепугу протягиваю тебе большущий кусок мяса.
Девушка расхохоталась.
— Что ты смеешься? — удивился юноша. — Тебе же совсем не смешно, ты краснеешь и от смущенья, точно мышка, грызешь мясо.
«Глянь-ка, справляется без вилки и тарелки, как самый обыкновенный человек», — изумляется кто-то из ребят.
Я едва сдерживаю смех, а ты кусаешь губы, прячась за моей спиной.
Потом я беру нашу флягу с молоком и держу ее у огня.
«Как же теперь?» — спрашивает кто-то из ребят, и все напряженно ждут.
«Поделим по-христиански, если барышня не хочет остаться без молока», — говорю я и делаю вид, что шепчу тебе что-то на ухо.
«Såsom nyss mjölkadt» (как парное), — говорю я. Ты улыбаешься, парни тоже улыбаются.
Я делаю глоток, потом передаю флягу тебе, вытирая сначала горлышко фляги рукавом. Ребятам это кажется пределом деликатности.
«Никогда бы не поверил!» — говорит кто-то, и лесорубы снова принимаются за свой обед.
«Что ж тут такого, назвался груздем, полезай в кузов», — роняет другой.
«Правильно», — подтверждаю я, и обед продолжается.
Потом мы располагаемся вокруг костра. Кто-то достает листья сушеного табака и начинает их мельчить обухом топора на свежесрезанном пне — утром в спешке не успел этого сделать дома. Он угощает всех табачком, и я тоже раскуриваю свою трубку, хотя и нахожусь в обществе городской барышни.
Наконец мы снова отправляемся в путь.
Отойдя на несколько саженей, я вдруг оборачиваюсь и кричу:
«Послушайте-ка, Хейкки! Хорошо бы сказать этой барышне на прощанье небольшую проповедь — вот ведь она, наша церковь».
«Да неудобно как-то», — говорит Хейкки-Горлан.
«Удобно, удобно, под мою ответственность», — отвечаю я.
«Разве что так. Тогда Антти пусть будет за псаломщика».
«Давайте, давайте, — поддерживают меня ребята. — Раз уж она явилась сюда посмотреть на нашу жизнь, пусть все увидит!»
Хейкки влезает на большой камень, Антти — на какой-то пень, и Хейкки, подражая интонациям пастора из Кякеля, начинает службу:
«Пришел ли кто-нибудь в хра-ам из Куйтури?»
«Я пришел — большой и могучий господи-ин!» — отвечает Антти, и голос его разносится по всему лесу.
Потом Хейкки начинает проповедь. В ней говорится что-то о семерых братьях, что-то по-шведски, что-то по-цыгански, что-то невесть на каком языке — все вперемежку и с такой силой, точно прорвался весенний поток. Ребята хохочут, ты давишься от смеха.
«Барышня просит поблагодарить проповедника и псаломщика, — говорю я, когда все закончено. — Она говорит, что никогда раньше не слыхала такой прекрасной проповеди».
«Поняла, значит, — радуются ребята. — Хейкки знает свое дело».
Ребята машут нам на прощанье шапками, и мы уходим.
— А там и в самом деле так? — спрашивает восхищенная девушка.
— Ну конечно, но теперь ты помолчи. Мы уже возвращаемся и поговорим дома.
Сначала мы поднимаемся в гору, потом во весь дух мчимся вниз.
По полю ты бежишь так быстро, что я едва поспеваю за тобой. Щеки твои раскраснелись, как розы, тебе жарко, ты сбрасываешь платок и повязываешь его вокруг бедер.
«Ты никогда не была такой красивой, — кричу я, глядя, как ты без платка бежишь на лыжах рядом со мной. В волосах у тебя плещется светлая лента. — Ходи всегда так. Этот наряд, дарованный господом богом, идет тебе больше любого платка».
Так мы, бодрые и счастливые, возвращаемся домой. Вот мы и дома — сидим на этой скамье и смотрим в окно.
— Ну и рассказчик ты! — воскликнула девушка. — Получилось такое чудесное путешествие, красивое, веселое.
— Если успеем, то мы его и взаправду проделаем. И теперь, когда ты его уже однажды совершила, оно покажется тебе еще лучше.
— Ну что ты, никуда я не пойду.
— Поживем — увидим, — отвечал юноша. — В лесной жизни столько бодрости и здоровья, там свои радости и свои горести. Бывают и несчастные случаи, бывает нежданная гибель, но все равно эта жизнь вливает в человека бодрость. Ты ведь видишь, что я возвращаюсь из леса всегда в хорошем настроении. А здесь, дома, — здесь у меня другой лес, такой же свежий и чистый, как тот. Садись ко мне, Анютин глазок, чтобы я мог на тебя наглядеться.
Девушка села к нему на колени и положила руку на его плечо.
— Не надо смеяться надо мной. Я ведь знаю, что ничего во мне нет.
— Об этом не тебе судить, это я знаю. Хочешь, я скажу тебе — что ты значишь для меня?
Девушка, счастливая, улыбнулась:
— Скажи — только правду.
— Конечно, правду. Так вот, слушай! Был я однажды в городе в музее. Там стояло много мраморных статуй, — помнишь, ты читала о том, какие статуи создавали греки?
— Помню, но я их никогда не видела, — отвечала девушка.
— В музее много таких статуй, белых как снег и будто совсем живых. И хотя они были обнаженными, я чувствовал себя спокойным и чистым, как перед лицом божьим. Они были так прекрасны, что я не думал ни о чем ином, кроме этой священной красоты, которой бог наградил человеческое тело. Знаешь, почему я говорю тебе об этом?
— Откуда же мне знать, — ответила девушка, смущенно опустив глаза, потому что все-таки догадывалась, о чем он думал.
— Потому что ты для меня — такая же прекрасная статуя, красотой которой я любуюсь, точно святыней. Я благодарю бога, что он создал тебя такой красивой.
— Ты, верно, смеешься надо мной, — обиделась девушка.
— Нет, нет, я совсем не смеюсь… Разве было у нас хоть одно страстное объятие, хоть один горячий поцелуй?
— Страстное? — повторила девушка, и глаза ее округлились от изумления.
— Да… ведь и так могло быть. Меня природа наделила страстью, но, когда я гляжу на тебя, все во мне утихает и успокаивается. Ты для меня как целебное зелье для горячечного больного. Ты меня, наверно, совсем излечила, и вся моя жизнь теперь, наверно, пойдет по-другому.
— Я тебя не понимаю. И ты был счастлив со мной?
— Конечно, счастлив, очень счастлив. Я рад, что нашел в себе столько сил и научился сдержанности. Кто бы мог подумать, что за серыми стенами маленькой торппы[4] скрывается столько красоты и счастья? Может быть, в каждой серенькой торппе спрятано столько же тихого счастья, о котором никто и не подозревает.
— Нет, Олави, таких, как ты, не может быть в каждой торппе.
— И таких, как ты, — тоже. Но что-нибудь похожее — может быть.
Он притянул девушку поближе к себе, и губы их тихо соединились.
— Все ли умеют целоваться, как ты? — спросила смущенная девушка, нежно глядя на друга.
— Наверно, все, откуда мне знать.
— Нет! Во всем мире нет другого такого, как ты< Никто не умеет смотреть, как ты, говорить, как ты, целовать, как ты. Знаешь, о чем я думаю и на что смотрю, когда ты меня целуешь?
— О чем? — с любопытством спросил юноша.
— Нет, не скажу.
— Ты меня стесняешься, Анютин глазок? Расскажи-ка и ты мне что-нибудь.
Девушка потупилась.
— Только ты не смейся, это такое ребячество. Я… всегда смотрю на жилочку, которая бьется на твоей шее. И мне кажется, что по этой жилочке движется твоя душа. А потом я чувствую, как она переходит ко мне.
— Как хорошо ты сказала, — ответил Олави, — ты никогда еще не говорила так хорошо. А теперь давай помолчим и будем просто смотреть друг на друга.
Близилась весна, мороз и солнце открыто воевали друг с другом — половодьем растекались сугробы.
В душе у Олави тоже началось половодье.
«Она любит меня, любит тепло и искренне, — думал он. — Но так ли велика и глубока ее любовь, чтобы она могла забыть землю и небо и безраздельно отдаться любимому? И мог ли бы я принять такую жертву — от такой девушки?.. Нет, конечно, не мог бы. Но я хотел бы кровью своей однажды почувствовать, что она вся — моя и готова пожертвовать для меня чем угодно…»
«Стыдись, разве это — доказательство любви!»
Вечернее небо прояснилось, зажглись звезды, талые воды затянулись льдом.
Светило солнце, шумели талые воды — за спиной юноши, вокруг него, повсюду, даже в ушах у него звенели мутные ручьи.
«Я так хотел бы испытать глубину ее любви!»
«Разве ты не понимаешь, что это было бы грубо, что это оскорбило бы такую девушку, как она?»
«Но ведь я спрашиваю себя только в шутку!»
«В шутку?.. А разве это тема для шуток?»
