Лиза Альтер - Непутевая
— Да. В Вермонте.
— Вермонт. Он на море?
— Нет. На большом озере. Там много гор и полгода лежит снег. Очень красиво.
— Я рад за тебя.
— Спасибо.
— А ты знаешь, что я женился на Дорин?
— Да, слышала. — Джинни приятно удивило собственное равнодушие. Ни сожаления, ни зависти — ничего, одно равнодушие.
— Ты надолго домой?
— Не знаю. Скорее всего, на пару недель.
— Загляни к нам. Дорин будет рада.
— Спасибо, загляну.
— Мы живем в «Имениях колонистов». Знаешь, где это? — Джинни кивнула, припоминая название одного из новых районов в предгорьях — совсем рядом с той стоянкой, которую облюбовали когда-то они с Джо Бобом. — Ну, мне пора. Рад был повидать тебя.
— Я тоже. Увидимся позже. — Она не спешила заводить мотор, глядя вслед удаляющейся фигуре: слава Богу, он не держит на нее зла за то, что она оборвала их роман.
— Отлично, парни! Шевелите задницами! — крикнул Джо Боб и щелкнул секундомером. Спортсмены рванули вперед, как голодные волки. Впереди всех мчался белокурый Билл Барнс — вылитый Джо Боб в его лучшие годы.
Джинни включила радио и машинально настроилась на давно знакомую волну. Зазвучала музыка. Джип вздрогнул и медленно покатил к дому Джинни. Через милю показался дом Клойдов: его темно-вишневая крыша совершенно не гармонировала с ярко-красной глиной во дворе. За домом — немного вниз — виднелись коричневые сараи, белые амбары и стадо коров. Она решила не сообщать Клему о своем приезде. Зайдет позже, когда узнает, что с матерью.
Интересно, каким стал Клем теперь, когда ему нужно вставать в четыре утра доить коров, а не носиться до рассвета на «харлее»? Джинни видела его на похоронах майора — ему было явно не по себе в черном костюме и накрахмаленной рубашке. Они только поздоровались, и он выразил свои соболезнования. Майор хвалил Клема, говорил, что из него вышел отличный фермер. Случаются всякие метаморфозы, но та, что произошла с Клемом, была совершенно неожиданной.
Она негромко посигналила, как всегда делали Бэбкоки, чтобы предупредить Клойдов: едут свои, а не воры или вандалы, — проехала еще милю мимо дубовой рощи, платанов, тополей и зарослей кизила — такой же лес был за домом Айры в Вермонте, только там преобладали березы, ясени и клены.
Она остановилась перед алюминиевыми воротами, вышла, отперла замок и въехала во двор. Бревенчатая хижина с тускло-зеленой крышей много повидала на своем веку. Году в 1800-м ее построил основатель фермы — из племени авантюристов, конокрадов и дезертиров, которые бежали через Блу-Ридж, спасаясь от береговой охраны Виргинии и Северной Каролины в лесистых предгорьях Кентукки и Теннесси. Когда ее дед, мистер Зед, бежавший с шахт Сау-Гэпа и купивший ферму, обосновался здесь, хижина пустовала уже несколько десятилетий. Дед отремонтировал ее и жил с женой и маленькой дочкой, матерью Джинни, пока не построили особняк. Когда родители Джинни поженились, они тоже жили в этой хижине. Там она и родилась. А потом дед с бабушкой поменялись с родителями и переехали в старую хижину. После смерти жены мистер Зед жил совсем один, стараясь уничтожить то, ради чего жил — завод и весь Халлспорт. Дед сажал виноград. Лозы куджу играли двойную роль: во-первых, укрепляли глинистые склоны оврага, угрожавшие обвалиться в пруд, а во-вторых, были последней надеждой, родившейся в помутившемся мозгу старика. Куджу всегда высоко ценился как самый удивительный сорт. Его цепкие корни не просто снабжали азотом истощенную землю; листва с высоким содержанием протеина не только давала скоту хороший корм — виноградник разрастался так стремительно, что достаточно было нескольких лоз, чтобы засадить целые склоны.
Именно по этой причине дед Джинни заботливо рассаживал виноград по всей долине. В мгновение ока все поглощалось куджу — кусты, деревья, булыжники, старый табачный амбар, поржавевшее от времени оборудование… Местами куджу рос стеной шагов в шесть. Когда ровесники деда резались в карты на турнирах в Аризоне, он брал мачете и рубил виноград, угрожавший поглотить лужайку перед хижиной. Но рубил без злости, потому что виноград был его тайным оружием. Под покровом ночи дед сажал его вокруг завода и в городе. Виноград бесшумно творил свое черное дело, и не успевали халлспортцы прийти в себя, как его цепкие усики заглушали цивилизацию, возвращая землю природе.
— Это у него старческое, — снисходительно говорили горожане о старике, по ночам сажающем вездесущий куджу, а днем грозящем кулаком дымящимся трубам, площадям и магазинам.
— Зря я покинул Сау-Гэп, — жаловался дед, когда Джинни пришла его навестить. — Я — сын шахтера. Я ничего не умел, кроме этого, и наделал столько бед! Вирджиния, детка, никогда не старайся прыгнуть выше своей головы. Будь сама собой.
— Но какая я? — спросила себя Джинни. — Какая?
Она родилась в этой хижине от матери-южанки и отца — промышленника из Бостона. Имя Вирджиния дала ей мать в порыве географического патриотизма, а фамилию Бэбкок — отец, чье имя запечатлели на стене в холле Гарварда. Каким наукам — экономике, географии или еще чему-нибудь — она должна была посвятить свою жизнь? Она завидовала друзьям, которые смело размахивали флагами на митингах протеста. Сама она обычно оставалась дома и даже во время торжеств гимн не пела, а только еле слышно подпевала.
Джинни хотела начать все сначала, уехав из Халлспорта в Бостон. Но чего она добилась с тех пор? Вышла замуж за бизнесмена-вермонтца? Стала хиппи? Жила в провинциальном северном городке?
Джинни вышла из джипа, вытащила сумку, несколько пакетов с едой и, спотыкаясь о темно-зеленые лозы, побрела к хижине. Виноград обвил каменные ступени и выщербленные деревянные стены. Никто после смерти деда не сражался с куджу. Она распахнула незапертую дверь, вошла и открыла жалюзи. По углам висели покрывала из паутины, все было покрыто толстым слоем пыли. Она ввернула пробки, и все, что могло заработать — холодильник, электронагреватель, насос, — загудело и заработало. Потом отнесла в веселенькую — благодаря красным льняным занавескам и вязаным коврикам — маленькую кухню продукты, смахнула паутину и подмела темный дощатый пол.
В последний раз Джинни была здесь за несколько месяцев до смерти деда. К нему приезжал тогда ее кузен Раймонд: высокий, болезненно худой, под глазами — темные круги. Он был альбинос — почти как выползший из-под земли рак. Он мало говорил, сидел, сгорбившись, и все время тяжело дышал. Дед потом объяснил ей, что все это — впалость щек, одышка — из-за угольной пыли, проникшей в легкие.
— Сказать правду, Раймонд, — мистер Зед сердито покачал головой, — я проклинаю тот день, когда покинул Сау-Гэп.
— Ты спятил, — выдохнул Раймонд. — Посмотри на меня: это Сау-Гэп постарался. Я ни на что не способен: только сижу и стараюсь дышать.
— Халлспорт хуже любой шахты, — настаивал мистер Зед. — Воздух отвратительный, рыба в Крокетт и та передохла.
— Держу пари, ты забыл, что такое Сау-Гэп, старик. Там, как в преисподней, одни горы шлака. Насосы не работают, корчишься на четвереньках по колено в воде. Забыл?
— Знаешь, что этот придурок, мой зять, делает на своем заводе? Бомбы! Когда падает крыша — это чепуха по сравнению с тем, что будет, упади хоть одна бомба этого кретина. Эти мерзавцы-янки нас всех прикончат.
Джинни должна была вернуться через неделю в Бостон к мисс Хед и ее философии, и ее совсем не интересовали ни груды шлака, ни бомбы, ни танки… Не интересовали — пока не появилась Эдди.
Она взяла мачете, вышла на крыльцо и стала ритмично, как Айра на тренировке по гольфу, рубить виноградные лозы. Ей казалось, что она живет в дождливом лесу в бассейне Амазонки: стоит опустит мачете — и тебя поглотят вездесущие заросли. Летнее солнце было в зените, освещая то место на гребне холма, где был похоронен мистер Зед. Его надгробие давно исчезло в куджу.
Джинни спустилась к пруду, сняла мокрое от пота и виноградного сока деревенское платье и с наслаждением бросилась в воду.
Общественная больница Халлспорта была построена из того же красного кирпича, что и все остальные дома.
— Это очень разумно, — объяснял майор, когда Джинни возмущалась однообразием зданий. — Сейчас «холодная война». Когда прилетят вражеские бомбардировщики, они не смогут отличить завод от жилых домов. Очень удобно.
— Но зачем кому-то нас бомбить? — возмущалась тогда Джинни.
Вестибюль был полон народу. Как в зале ожидания на помазание перед смертью: все расстроены, озабочены и терпеливы. Волонтерка-секретарь в бело-розовом полосатом фартуке вопросительно посмотрела на пестрое платье Джинни.
— Я — дочь миссис Бэбкок, — сказала она. — Я действительно ее дочь.
— Палата 307,— процедила секретарша.
Когда Джинни шла по сверкающему чистотой коридору, то тут, то там открывались двери — больные выглядывали посмотреть на нее. «Наверное, после их клизм я — самое интересное событие», — подумала Джинни.
