Ганс Эверс - Превращенная в мужчину
Ни разу ей не удавалось поймать Эндри, которая с возмущением отвергала подозрения, что может что-либо подобное делать. «Это был Котс», — заявляла она хладнокровнейшим образом.
Этот неисправимый дух набрасывался даже и на саму Эндри. Он засыпал ей глаза песком: тогда она получила воспаление глаз и в течение двух недель не могла делать уроков.
* * *Наступило время, когда длинные огурцы созревают на унавоженных грядах. Огурцы Эндри страстно любила. В это летнее утро она часами рыскала верхом по полям и вернулась к обеду в знойную солнечную жару. У нее даже высунулся язык изо рта — так сильна была жара. Она отвела своего пони в конюшню. Там Юпп и Питтье пили старое скверное пиво и предложили его ей. Девочке оно показалось роскошным. Она выпила три, полных стакана. Затем пошла в коровник и прибавила к этому большой стакан молока. Взяла нож, побежала в огород, отрезала огурцов, очистила их и съела. Ела еще и еще до тех пор, когда уже больше не лезло в рот. Столь вкусным ей еще никогда не казался ни один обед.
К несчастью, даром это для нее не прошло. Выпитое и съеденное подействовало молниеносно. Зеленая и бледная она пробралась в свою комнату — но слишком поздно! Ей стало очень плохо. Петронелла раздела ее, обтерла, уложила в постель.
Эндри чувствовала себя очень скверно и молчаливо позволила все это проделать над собой. Лежа в постели, она прошептала:
— Пожалуйста, ничего не говорите бабушке.
Петронелла кивнула головой. Унесла штанишки и юбочки, убрала всю грязь. В дверях она торжествующе крикнула:
— Что же мне сказать бабушке? Котс это наделал?
И она помахала коричневой тряпкой…
Бабушка ничего не узнала об этой истории, но узнали все лакеи и горничные. Где бы Эндри ни появлялась, над нею все издевались. Когда она снова зашла в конюшню, Юпп, старый кучер, смеялся про себя, но достаточно громко, чтобы она могла слышать:
— Котс наклал в ботинки.
Эндри покраснела, как рак, и, не говоря ни слова, выскочила из конюшни.
Тогда и пришел конец Котсу. Такого скверного послесловия не мог перенести ни один сколько-нибудь уважающий себя дух. Поэтому он исчез из Войланда. Когда вскоре после того Ян приехал на каникулы и спросил свою двоюродную сестрицу, как поживает Котс, она ответила:
— Котс? Он стал для меня слишком глупым. Я его прогнала.
* * *Но в то время Эндри было уже десять лет. Она уже давно умела играть в шахматы и довольно хорошо бренчала на рояле и фисгармонии. Этому ее научила бабушка. Она научила внучку кататься на коньках еще тогда, когда при ней была Катюша. Во время последней, очень суровой зимы она всегда каталась с ней вместе целые дни напролет.
Эндри училась этому искусству на замковом рву. Нередко старый Юпп должен был играть на своей гармонике, а бабушка и внучка катались под музыку.
Раз проезжали мимо цыгане, три переполненных воза. Графиня отвела им пустой сарай за парком. Они поселились там и прожили всю зиму, залатали все сковороды и кастрюли, плели корзины из рогож и ивовых прутьев. Среди них были двое мужчин, пиликавших на скрипке, и молодая женщина, игравшая на альте. Бабушка разрешила им в послеобеденное время приходить на замковый мост, где они играли. А внизу по замерзшему рву она со своей внучкой танцевала на коньках вальсы.
Вечером на мосту ставились сковороды с горящей смолой. На рву устраивали бал для прислуги и окрестных крестьян и крестьянок, с танцами, горячим пуншем из пива, с теплыми сосисками, варениками и ушками. Эндри могла там оставаться до 10 часов, а Катюша, укладывая ребенка спать, была совсем пьяная. Когда они катались за пределами замка, Эндри должна была надевать другие коньки: голландские, большие, деревянные, загнутые, как полозья у саней. Они катались тогда по каналам, ручьям и рвам, затем снова бежали по огромным снеговым равнинам залитых лугов и старых рукавов Рейна. Дальше и еще дальше — точно объезжаемый мир не имел конца. Ивовый кустарник и ольха, далеко вдали — густые леса. Иногда — хутор, ветряная мельница. В воздухе — тонкие хлопья снега. Рука об руку они бежали тихим зимним днем.
В полдень они делали привал. Заходили в село, усаживались в жаркой комнате для гостей, затем отправлялись назад, чтобы до сумерек поспеть домой.
Власов день того года — он бывает после Сретенья — Эндри никогда не забудет. Они катались на лыжах и зашли очень далеко, до Краненбурга. Выехали они в это утро очень рано. К обеду остановились в одной деревне. Там на этот раз застряли. Графиня пригласила нескольких крестьян и беседовала с ними о лошадях, которых собиралась купить. Привели тяжеловозов, и бабушка внимательно их осматривала. Это длилось долго, и уже стемнело, когда они тронулись обратно.
Дорогой графиня споткнулась об обледенелый обрубок. Она упала, легко вскрикнула, села, схватилась за ногу. Эндри подбежала.
— Что такое, бабушка? — спросила она.
Графиня покачала головой.
— Ничего! — сказала она, взяла носовой платок и туго перевязала им лодыжку. Но Эндри отлично заметила, что ей было больно. Она помогла ей встать. Они медленно побежали дальше. Бабушка снова вынуждена была остановиться. Становилось темно. Они с трудом находили дорогу. Появился месяц в последней четверти — и они снова стали кое-что видеть. Проходили часы за часами.
Эндри бежала впереди. Они были уже близ Войланда и могли ориентироваться. Они бежали по ручью Дюстербаху, около камышей у садков. Девочка обернулась к бабушке и сказала ей, что они скоро будут дома, что она пойдет вперед, чтобы позвать слуг с санями. Графиня согласилась. Она видела, как девочка покатила и в десяти шагах впереди вдруг исчезла безо всякого звука.
Она провела рукой по глазам, думая, что это ей померещилось.
— Эндри! — крикнула она. — Эндри!
Никакого ответа.
Графиня подбежала к месту, где исчезла девочка, — полынья в четыре метра, только что вырезанная во льду! Она сама велела для ловли рыбы сделать ее утром до их отъезда. Она видела следы лыж: здесь вот сорвалась ее внучка и попала под лед.
— Боже милостивый! — простонала графиня.
Ни минуты не колеблясь, она сняла меховой жакет, бросила его на лед, быстро развязала ремни лыж, скинула их, прыгнула в ледяную воду и поплыла. У края льда она остановилась, глубоко вдохнула и нырнула под лед.
Когда она позднее рассказывала об этом, она уже не помнила точно, как все происходило. Знала только, что она вдруг схватила лыжу и привязанную к ней ногу, что она ударилась головой об лед, потащила, появилась на поверхности и только здесь перевела дыхание.
Она подняла Эндри на лед. Затем попыталась выбраться сама, но поскользнулась. Снова полезла. Подтащила безжизненное тело ребенка по льду совсем близко к воде, точно это был кусок дерева, приподнялась, занесла вверх колено и бросилась вперед.
Ни секунды ни помедлив, она догола раздела ребенка, свернула мокрое платье и подложила его под спину. Наклонившись над девочкой, схватила ее руки: надавила на грудную клетку, отвела руки назад и вверх. Повторила это несколько раз. Пот катился у нее со лба, и платье замерзало у тела. Она не прекращала этих движений ни на минуту, пока ребенок не вздохнул, пока она не почувствовала, что девочка жива!
Она растерла ее с головы до ног и закутала в сухой меховой жакет. Взяла на руки и пошла с ней в ночи. Нога у нее так болела, что она каждую минуту боялась упасть. Она кусала губы, но шла дальше. Сначала через садок, затем вверх по скату ручья, далее — по полю.
Месяц зашел, и она блуждала в темноте. Все гуще падали снежные хлопья.
Время от времени бабушка кричала, но никто ее не слыхал. Время от времени она присаживалась на ивовый ствол, стонала от боли, хватаясь за страшно вспухшую ногу. И шла дальше, снова дальше.
Она все-таки добралась до Войланда. Пришла в парк и криком созвала людей. Они прибежали с факелами и фонарями. Первой была Фанни, ее камеристка. Ей она отдала ребенка. Клаас и Питтье сложили руки стулом, посадили барыню и отнесли ее в замок.
Дня два Эндри должна была провести в постели. Она отделалась насморком и кашлем. С этим Святой Влас скоро справился. Никто лучше его не умел лечить простуду, а на этот раз он должен был особенно постараться, так как все несчастье пришлось на его день. Старая Гриетт молилась ему и все ему толком объяснила.
Но бабушке Святой Влас помочь не смог — тут уже должен был приехать из Клеве сам санитарный врач доктор Перенбом. Она схватила тяжелое двустороннее воспаление легких. Прошло много недель, пока она оказалась вне опасности.
Как бывает, при этом, у бабушки вспухла левая сторона лица, прежде всего шея. Затем возник гнойный флюс, поднявшийся наверх и достигший глаза. Старая Гриетт дала обет сходить в монастырь, если барыня поправится, и пять раз на день молилась Святому Власу о горле своей госпожи, Святой Аполлонии, прося излечить ее зубы, Святой Одилии — о глазах. Но точно кто-то наколдовал: графиня не поправлялась и много месяцев боролась со смертью. А что касается ноги, то прошел почти год, пока она пришла в порядок. И это несмотря на то, что Гриетт пообещала Святому Иуде-Фаддею — а кто же лучше его помогает при болезнях ног! — шесть толстых свечек. Она говорила об этом с Юппом, а тот задумчиво качал головой.
