Вадим Шакун - Пятьдесят девственниц
— Ах, не спорю, — завидев мое возмущение признала моя верная спутница. — Обычай этот, по мне, ужасно дик. Но таковы порядки этой страны и не нам их менять. Теперь же многие наши единоверцы отказываются долг сей по отношению к своим дочерям выполнять, отчего жрецы храма весьма и весьма озлились.
— Они озлились! — не в силах сдержать праведного гнева возопил я. — Они? Я-то мотаюсь по миру в поисках столь редкого ныне девства! Я-то получше многих знаю, сколь трудно найти его, а тем более склонить девицу с ним расстаться! Да еще и сделать все так, чтобы получила она от того приятствие, да не зачала! И что я вижу? Нежная, чистая непорочность, которая дается особе женского пола единожды в жизни, дабы радость кому-то принести, достается холодному куску каменюки, на которую нанизывают бедняжку?
Но тут послышался великий шум и на пороге комнаты возник наш гостеприимный хозяин тут же павший на колени.
— Отче! — со слезами на глазах воззвал он ко мне. — Вот, жрецы храма местного призвали тебя явиться, дабы при всем народе могли вы обсудить спор ваш, и государь прислал за тобою стражников своих.
— Бес, умоляю, — еле слышно прошептала Денра. — Будь осторожен. Ни к чему нам, злить местные власти.
А в дверях уже появились вооруженные копьями стражи в касках.
112
На местном ипподроме, куда препроводили меня стражи, и, который использовался не токмо для конских скачек, но и для всяческих прочих всенародных увеселений, собралось немалое количество народа. Восседали среди них на почетном возвышении и царь с царицею. Жрецы же пребывали в самом центре, куда стражи меня направили.
Единоверцам и спутникам моим, которые по таковому случаю в белые одеяния меня обрядили, пришлось разместиться среди зрителей, где немалые они от простонародья насмешки переносили.
Следующее, однако, событие заставило толпу призадуматься. Лишь только вышел я на поле, как тут же кинулась навстречу мне окружавшая жрецов огромная свора больших и черных псов, служивших, как я потом узнал, для охраны храма Бога Отца и каковых жрецы местные привели дабы запугать меня окончательно, а может и для какой смертоубийственной цели.
Подбежав же ко мне псы, вдруг, как по команде, припали к земле и начали сновать вкруг меня эдаким образом, весьма забавно выгибая шею, дабы заглянуть мне в лицо и беспрестанно размахивая хвостами. Сразу вспомнив о подарке милой Лопены, славной девочки, обращенной мною в женщину и волчицу, я осмелел настолько, что даже решился протянуть руку, дабы погладить ближайшего ко мне пса.
Тот сразу же упал на спину подставляя розовое свое брюхо, которое я, чтобы доставить ему удовольствие, почесал. В толпе немалый по этому поводу поднялся ропот, жрецы же местные, дабы избежать еще большего конфуза, повелели собак с арены немедля увести.
И вот, призванный к ответу, предстал я перед лицом этих варваров, каковыми считаю их лишь потому, что, хотя Богов Отцов в Кадастре предостаточно, но обычай местный, касательно девства, весьма премерзким считаю.
Тут выступил вперед верховный жрец и начал громогласную свою речь, в которой немало меня попрекал, что я, де, большие беды государству сему превнести могу. Речь его текла плавно и величественно, а я, хоть и опасался несколько за свое с товарищами положение, не мог не оценить чудесное устройство ипподрома, ибо слова, сказанные в центре его, разносились окрест усиленные многократно, так, что и самые дальние зрители могли их слышать.
Жрец долго говорил о бедах, которые для мужей от разрыва плевы, да и от самой крови при том выделяемой происходить могут, поминал каких-то древних героев, зачитывал цитаты. Сказал, что, вот, когда в граде сем порешили лет триста назад передать столь опасное дело в ведение жрецов, так стали многих из них с пробитой головой на ночных улицах находить, а то и вовсе — вниз по течению реки, в раздувшемся, трупном виде.
Потом, когда от обычая сего отказались, угодил город под вражескую пяту и вынужден был целых пять лет выплачивать немалые дани. Избавившись же от напасти, возложили обязанность прорывания девства на храмовых кобелей, но тут же началось среди тех непонятное ухудшение породы и стали они до того злющие, что кидались на любую проходящую мимо храма девицу, либо мужнюю жену и многих, при том, покусали.
В конце же вознес жрец хвалу камню, который, дескать, Бога Отца собой овеществляет и град от немалых бед уже почти сотню лет оберегает. Я же со своей стороны со всем разумением возразил, что даже такой беспросветный дурак, как он — жрец, может нагородить очень немало всяких исторических совпадений, дабы под свой дурацкий обычай оправдание найти.
Тут возник среди зрителей громкий шум, но верховный жрец, мановением руки заставив присутствующих замолчать, хоть и побагровело от гнева безбородое лицо его, продолжил свои речи.
Со всей страстностью обрушился он на веру нашу, говоря, про меж всего, что величайшей глупостью на свете являться должна, с точки зрения любого просвещенного мужа, религия таковая, в которой люди не просто в Богов веруют, а еще и сами решают, какой из них Добрый, какой — нет, и в какового следует веровать, а какой не существует.
Так, издеваясь над истинной верой нашей, подвел он и к тому, что, дескать, не мне — подверженному столь нелепым суевериям, рассуждать о таком освященном многими летами обычае, как принесение девства в жертву Богу Отцу.
Нет, признаюсь, никогда не был я человеком особенно усердным в вере, да и Совет Духовный к через чур суровой каре меня приговорил, но глумление этого варвара над тем, что многие и многие, не только авторитеты Церкви, но и мужи мудрейшие испокон веков почитали, весьма меня озлило.
Тут же возразил я, что где бы были Боги, кабы не мы — люди в них верили, да и кто бы о Них узнал, если б не писали мы священных книг подобных Кадастру. И что это вообще за захолустный такой божок, что о нем с таким его обычаем в Кадастре даже примечания не упоминают. И что может оный жрец засунуть холодный камень себе куда хочет, коль мертвая эта материя так ему дорога, а не портит им то, что нам, мужчинам, на радость каждой девице с рождения Богами подарено, и то, чем еще не так уж просто овладеть. И что я, несмотря на святость мою, уж лучше сам лишил бы невинности всех местных дев-единовериц, чем обрек их на подобное бездушное надругание.
Тут жрец возопил, что я безбожник и святотацец. Я же, поддавшись гневу, — что камень у него вместо головы, из чего явствует, что матушка его зачала от камня, и, еще не известно в какое именно место камень ей вошел и откуда он, жрец этот, народился.
