Октав Мирбо - Дневник горничной
Но мне надо вкратце рассказать события, предшествовавшие нашему отъезду из Приёре…
* * *Если читатель помнит, Жозеф в Приёре спал в людской, помещавшейся над седельной. Каждый день, как зимой, так и летом, он вставал в пять часов. И вот, утром, 24 декабря, ровно месяц спустя после его возвращения из Шербурга, он увидел, что дверь в кухню отворена настежь.
— Гм, сказал он сам себе… неужели они уже встали?
В то же время он заметил, что в находящемся около замка стекле вырезан алмазом четырехугольник, чтобы можно было просунуть туда руку. Замок был взломан опытной рукой. Несколько кусочков дерева, остатки проволоки, осколки стекла валялись на полу… В доме все двери, так тщательно запиравшиеся вечером под наблюдением барыни, были также открыты… Чувствовалось, что случилось что-то ужасное… Встревоженный, — я рассказываю его словами, — Жозеф прошел через кухню и коридор, в который выходят — направо: кладовая, ванная, передняя; налево: буфетная, столовая, маленькая гостиная и большой салон. Столовая представляла картину полнейшего разгрома… Мебель сдвинута буфет перерыт сверху донизу, ящики опрокинуты на ковер, а на столе, среди пустых коробок, среди беспорядочно набросанной кучи бесценных вещей, догорала свеча в медном подсвечнике. Но разгром достигал своего апогея в людской. Там — как я уже кажется говорила — находился шкаф в стене, запиравшийся замком сложной системы, секрет которого был известен одной барыне. Там покоилось знаменитое фамильное серебро в трех тяжелых ящиках с кованными переплетами и углами. Ящики были привинчены к доске внизу и прикреплены к стене крепкими железными скобками. Теперь все три ящика, вырванные из своего неприкосновенного хранилища, пустые, валялись посреди комнаты. При виде этого, Жозеф поднял тревогу. Он изо всех сил стал кричать на лестницу:
— Барыня!.. Барин!.. Идите скорее… Обокрали… обокрали!..
Началась внезапная суматоха; с лестницы кубарем скатились: барыня в рубашке, едва прикрыв легким шарфом плечи, барин, застегивая на бегу панталоны, из которых высовывались полы сорочки… И оба всклокоченные, страшно бледные, корча такие гримасы, как будто их разбудили среди тяжелого кошмара, крича:
— Что такое?.. что случилось?..
— Обокрали… украли!..
— Украли, что?.. что украли?
Барыня стонала в столовой:
— Боже мой!.. Боже мой!
А барин с перекошенным ртом продолжал в это время вопить:
— Что украли? Что?
Войдя в людскую и увидав три взломанные ящика, барыня всплеснула руками и испустила громкий вопль:
— Мое серебро!.. Боже мой!.. Может ли это быть?.. Мое серебро!
И, приподняв пустые отделения, перевернув порожние ящики, вся дрожа, в ужасе, она опустилась на пол… У нее хватило силы только пролепетать, как ребенок:
— Все взяли!.. все взяли… все… все… все… даже судок Людовика XVI.
Пока барыня смотрела на ящики, как смотрят на свое умершее дитя, барин, почесывая затылок и вращая свирепыми глазами, вопил диким, глухим, безумным голосом:
— Ах, черт побери, черт побери! Тысяча чертей!
И Жозеф тоже кричал, сопровождая свой крик ужаснейшими гримасами:
— Судок Людовика XVII, судок Людовика XVI!.. Ах!.. разбойники!..
Потом наступил момент трагической тишины, долгая минута прострации; это было то безмолвие смерти, та прострация людей и предметов, которые всегда следуют за треском крушений, за грохотом погромов… А фонарь, в руках Жозефа, проливал на все это, на помертвелые лица и опустошенные ящики багровый, дрожащий, странный свет…
Я прибежала вниз на крики Жозефа в одно время с господами. При виде этого несчастья, несмотря на невероятный комизм их физиономий, во мне проснулось сострадание. Казалось, что несчастие коснулось и меня тоже, казалось, что я принадлежу к их семье, и потому должна разделить их испытания и горести. Мне хотелось сказать слово утешения барыне, убитый вид которой доставлял мне страдание… Но это чувство, происходившее не то из солидарности, не то из холопства, быстро улетучилось.
В преступлении есть что-то жестокое, торжественное, карающее, суровое, что, конечно, пугает меня, но в то же время возбуждает во мне — я не знаю, как это сказать — чувство… преклонения. Нет, не преклонения, потому что преклонение есть чувство моральное, своего рода духовная экзальтация, а то чувство, которое я ощущаю, возбуждает только мою физику… Это какое-то мучительное и в то же время успокоительное сотрясение всего моего физического существа… Это очень любопытно, может странно и гадко, — и я не могу понять мотива этих необычайных и сильных ощущений, — но для меня всякое преступление, — особенно убийство, — имеет какую-то тайную связь с любовью… Ну, да отчего не сказать прямо… ловкое преступление привлекает меня, как красивый самец…
* * *Я должна сказать, что промелькнувшая во мне жалость внезапно сменилась бурным весельем. Я подумала:
— Передо мною два существа, живущие, как кроты, как бабочки в своих коконах… По своему собственному желанию они добровольно замуровались в этих мрачных стенах… Все, что составляет радость жизни, они уничтожили, как ненужную роскошь… Они тщательно оберегают себя от всего, что могло бы извинить их богатство, оправдать их бесполезное существование…. С их скаредного стола ничего не перепадает голодным беднякам, так же как и из их сухого сердца — страданиям несчастных. Они экономничают даже на счастии, на своем собственном счастии. И чтобы я стала их жалеть? О, нет… Случившееся с ними есть акт правосудия. Отняв у них часть их состояния, вытащив на свет Божий спрятанные сокровища, добрые воры лишь восстановили равновесие… О чем я жалею, так это о том, что они не оставили этих двух преступных существ совершенно обобранными и презренными, более нищими, чем тот бродяга, который столько раз тщетно просил у их ворот милостыню, более больными, чем покинутый всеми бедняк, издыхающий на дороге в двух шагах от этих спрятанных проклятых богатств.
Мысль, что мои господа могли бы с мешком за спиной, в убогом рубище, босяком, просить милостыню у дверей бессердечных богачей, привела меня в восторг и в веселое расположение духа. Но я еще больше радовалась, глядя на барыню, опустившуюся близ своих пустых ящиков, более огорченную, чем если бы ее на самом деле убили, потому что при этом убийстве она присутствовала. Более ужасного удара нельзя было придумать для этого существа, которое никогда ничего не любило, и единственным наслаждением которого было оценивать на деньги непокупаемые вещи — удовольствия, милосердие и любовь — это божественное украшение души… Это позорное страдание, переживаемое ею, этот подлый упадок духа были расплатою за перенесенные мною унижения и грубости, которые вылетали у нее из уст с каждым словом, с каждым взглядом, который она ко мне обращала. Теперь я вполне наслаждалась восхитительно-жестокой радостью. Мне хотелось закричать: «И поделом… поделом»! Но больше всего мне хотелось узнать, кто эти великолепные воры, чтобы поблагодарить их от имени всех обездоленных и расцеловать, как братьев. О, мои милые воры, олицетворившие справедливость, какую гамму сильных, радостных ощущений заставили вы меня пережить!
