Филе пятнистого оленя - Ольга Ланская
Она явилась в светлом летнем пальто, синтетическом, коротком, а сняв его, обнаружила полиэстровую блузку с жемчужными пуговками, чистенькую, скромную и неновую. А вот джинсы, обтягивающие низкую овальную попку, были куплены недавно, блестели кнопочками. Она уложила волосы, распустив их тонкую пушистость, завив ее в нервные колечки, облепившие щеки, и накрасила ногти и губы одинаковым оранжевым цветом. Когда я спросила почему, она, улыбнувшись конски, ответила, что любит морковку. И засмеялась опять.
Может, потому, что сегодня она вела себя по-другому, я тоже позволила себе быть более решительной и настойчивой. После первого бокала начав расспрашивать ее про мужчин у нее на работе. Грозя пальчиком и требуя рассказывать правду — скольких она уже соблазнила и сколько разбила семей.
Это могло бы показаться издевательством, но только не ей. Она раскраснелась и стала плести какую-то чушь про знакомых чеченцев. Которые почему-то ночуют у нее — в свободной комнате, разумеется, а не в ее постели — и водят по ресторанам, и хотят по очереди жениться, а она отказывает всем и вызывает только сильнейшие приливы страсти. И про то, как один из гордых джигитов провел всю ночь у нее на лестнице, умоляя ответить взаимностью на его чувства, и как бабушка-соседка кормила его супом, а она, жестокая женщина, спустила его наутро с лестницы, надавав оплеух и требуя больше не беспокоить, иначе вызовет милицию.
— Так и выгнала, Марин? Неужели?
— Только так. Несся от меня как угорелый, а под вечер букет роз на пороге, белых, штук сто… И он в смокинге, а в руке коробочка черная — кольцо, что ли, притащил… А я опять ему по щекам, правой-левой, пошел вон…
Она блестела глазами, подливала сама себе вина, хохотала над анекдотами, которые сама рассказывала. Потом ей что-то взгрустнулось ненадолго, а потом завилась новая спираль веселья.
— Ну ты даешь, Марин. — Я старалась разговаривать в ее манере, пусть и не всегда мне удававшейся. — Наверное, в вашем журнале только о твоих приключениях и говорят…
— Ой, ты знаешь, Ань, может быть. Не любят меня наши бабы — ревнуют к редакционным мужикам, что ли? Так и хочется сказать — успокойтесь, у меня своих хватает…
Будто не она вчера мне рассказывала, каким тоскливым выдался день — Кирилка ныл, мама опять на печень жалуется, и дачу надо бы снять, а денег нет, и собака опять захворала, она же у нее крипторх, собака. И я удивилась, потому что не знала о таком, и долго выслушивала истории о собачьих половых проблемах, а потом опять о ее личных — не половых. Сегодня же она была другой, и пьянела от собственной смелости больше, чем от вина, и взгляды мои и — менее заинтересованные — Вадима сводили ее с ума, делали совсем неуправляемой, не женщиной — огнем.
И я, невзначай словно, положила руку на ее колено и начала поглаживать. А потом наклонилась к ней, зашептала на ухо, какие глупые женщины у нее на работе. Как многого они не понимают, потому что вот мне она ужасно нравится, и грудь у нее такая крепкая, и пахнет она восхитительно.
И она смеялась сначала, а потом стала затихать, и отстраняться, сначала аккуратно, потом настойчивее, вырываясь, бормоча скороговоркой «ненадоненадоненадо…». И с надеждой глядя на Вадима, призывая его помочь.
И он усмехнулся, и сказал мне шутливо, чтобы перестала приставать к Марине, разве не видно, что она стесняется, смущают ее мои лесбийские замашки. И встал, и по попке меня хлопнул, напустив на себя ложной строгости, и вышел на кухню — кофе приготовить. На самом деле предоставляя мне возможность продолжать.
Я и продолжила. И гладила опять колени-подушечки, и грудь, и целовала в шею, приподнимая сухие заверченные пряди, и говорила, что не надо бояться — просто она мне нравится, она красивая, и ее приятно ласкать. А потом задрала на себе водолазку, заставив подпрыгнуть крепкие маленькие грудки, и попросила меня поласкать языком — спросив изумленно, неверяще: «А я разве тебе не нравлюсь?» А потом и джинсы с себя содрала с призывом посмотреть, какая я там гладкая, выбритая, и какая у меня попка упругая: «Потрогай!»
И Вадим даже оторопело застыл на пороге, не ожидая такого стремительного развития событий, и поднос с кофейником чуть не выпал у него из рук. Но он тут же стер с лица удивление, заменив его невозмутимой усмешкой, и смотрел хитро на мое голое тело, обматывающееся вокруг нее, и на ее расстегнутую одежду, смятую, на руки, стыдливо прикрывающие лифчик. Такой же костяной и твердый, и по-бабьи бежевый, как закосневшие взгляды его пугливой закомплексованной хозяйки…
Потом я немного успокоилась и уселась на диван, прикрывшись принесенным Вадимом полотенцем. Я еще была вполне трезвая и сказала самой себе, что надо остановиться и активные действия заменить на пассивные, но более продуманные. И грустный вид приняла, пристыженный.
— Ты прости меня, милая, ладно? Я просто не сдержалась, ты такая притягательная, сексуальная. Разве я тебя обидела? Ты разве не пробовала делать это с женщинами?
Она замотала головой, словно пытаясь стрясти с себя наваждение, прогнать. Потерла багровые щеки, попыталась волосы расчесать пятерней. А потом выскочила из-за стола и исчезла в ванной.
Вадим молчал, курил и улыбался, качая головой. Словно говоря, что со мной не соскучишься. И я подбежала к нему и поцеловала в щеку — потому что он понимающий был такой, всегда точно знающий, когда уйти, когда вернуться и что сказать. А он по попке меня хлопнул, вызвав веселый звонкий звук, и глазами приказал сесть — она возвращалась. Налили еще вина — но она не притронулась даже. Сидела, судорожно сведя ноги, отодвинувшись от меня, даже в сторону мою не смотрела.
— Нет, Марин, ты серьезно? В смысле общения с женщинами? Неужели даже не пробовала?
— Я не лесбиянка. — Она покраснела опять, впервые, видимо, произнося это стыдное слово, и она смешно звучало из ее губ — «лейзбиянка».
— Я тоже. Ну и что? Это просто красиво, верно? «Калигулу» смотрела? Какая там сцена восхитительная — ничего пошлого, грязного, просто дико красиво и тонко. Мы бы с тобой, наверное, так бы и смотрелись…
Она отодвинулась к противоположному от моего подлокотнику и скрестила руки на груди, словно готовясь к новой атаке и говоря себе, что умрет, но не сдастся. А я впервые подумала, что такие, как она, запросто
