Жена Моцарта (СИ) - Лабрус Елена

Он кивнул и больше ничего не добавил, предоставив слово мне.

— Я принесла, что вы просили, — протянула я кольцо.

Она взвесила его в руке — печатка с гербом и правда была тяжёлой, — потом сжала в кулаке, закрыла глаза, настраиваясь на информационный поток (так я подумала, хотя, скорее всего, это и был просто театральный жест — она не хотела снова не оправдать моих ожиданий), а потом положила на край стола и пригласила нас присесть.

— Это что? — отодвинул для меня стул Моцарт и показал изображение на кольце.

Я хотела сказать: как минимум, «герб».

Но Кирка предупреждающе подняла руку, не дав мне ответить.

— Это несколько больше, чем ты думаешь, поэтому я попрошу пока не произносить имён. Это важно.

Я не знала, сожалеть, беспокоиться или радоваться тому, что не успела рассказать Моцарту о том, что узнала от Кирки во время прошлого сеанса. О его отце, о Целестине, о снайпере из «Детей Самаэля», и любовнице отца Маргариты, Владимира Нагайского, которая и привела будущего Сатану к «Детям». Теперь, наверное, Сергей сочтёт себя обманутым. Но у нас было столько других дел и тем для разговоров, что я просто не успела рассказать всего, что произошло за те недели, пока он сидел.

Но, может, это и к лучшему?

Я оценила его невозмутимую каменную рожу. По ней, когда он хотел, ничего нельзя было прочитать — настолько она становилась непроницаемой.

— Это очень старое кольцо, — принесла Кирка кипяток и, рассказывая, заварила чай в пузатом фарфоровом чайничке. Я почувствовала знакомый запах и даже приятную горечь во рту. — Его сделали в пятнадцатом веке по заказу главы одного известного рода в форме герба и использовали как печать и как тайник.

— Тайник? — удивилась я.

Моцарт задержал кольцо в руке, прежде чем передать мне:

— Надеюсь, не для яда?

— Возможно, и для яда, — пожала она плечами. — Но последний, известный мне раз, в нём хранили молочный зуб и прядь волос.

— Дались им эти волосы, — покачал головой Сергей и строго предупредил меня: — Осторожнее!

— Угу, — честно кивнула я и тут же принялась крутить в руках кольцо, пытаясь открыть.

— А что значат эти символы?

— Три ёлки на гербе, — ответила Кирка, — означают лес. То, чем владела эта состоятельная немецкая семья. А шарики — это беза̀нт. Простая гербовая фигура, означающая деньги и богатство в самом широком смысле этого слова — от богатства недр до удачи, счастья, тепла и радости. Хотя название беза̀нт изначально произошло от византийской золотой монеты, которыми крестоносцы набили свои карманы после разграбления Константинополя. Но сейчас мы не об этом, — она заглянула под фарфоровую крышечку, убеждаясь, что чай заварился. Но налила его только в одну чашку — Моцарту.

Мне досталась желтоватая жидкость из другого чайника, который Кирка принесла из кухни следом.

— Я слышала хорошо помогает картофельный сок, выжатый из натёртой свежей картофелины. Но ромашковый чай намного приятнее.

— От чего помогает? — встревожился Моцарт.

— Ранний токсикоз неопасен, но утренняя тошнота весьма неприятная штука, — улыбнулась Кирка.

— Тебя тошнит? По утрам? Почему ты не сказала? — развернулся он.

— И что бы ты сделал? — мягко улыбнулась я.

— Ты не будешь это пить, — решительно отставил он мою чашку в сторону.

— Хорошо, не буду, — равнодушно пожала я плечами, хотя остро чувствовала свежий запах ромашки из своей кружки. Он так мило волновался за меня, что я его простила и попросила просто воду. — Свой чай, трусишка, я, надеюсь, ты пить будешь? — не удержалась я, конечно, от колкости.

— Я — буду, — уверенно кивнул он и посмотрел на меня с укором.

Я спрятала за кружкой коварную ухмылку: ещё кто из нас рискует, и, встретившись глазами с Киркой, промолчала. «Приятных снов, любимый! Сегодня ночью тебя ждут очень красочные сны», — улыбнулась я, когда он сделал большой глоток, немного закашлялся, но никаких вопросов задавать не стал.

— Так на чём мы остановились? — напомнил Моцарт.

— Кольцо, — кивнула Кирка. — Оно исправно служило печатью, передавалось из поколения в поколение. И на этом всё, — развела она руками.

— То есть оно до сих пор принадлежит всё той же семье? — отпив воды, я снова крутила в руках перстень.

Он выглядел литым, цельным, нерушимым. И на какие бы выступающие части я ни нажимала, как бы усердно ни старалась их сдвинуть — не сдавался. Совсем как Моцарт. 

— Совершенно верно, — кивнула Кирка.

— Тогда можно о его последнем владельце подробнее? Сейчас вы знаете больше? — подняла я на неё глаза.

— Сейчас я знаю многое. Но совсем не из-за перстня. Не обязательно быть ясновидящей, чтобы что-то узнать, достаточно просто спросить. Я и спросила. Но ещё раз попрошу, — она снова предупреждающе подняла руку, — пока никаких имён.

Чёрт! А вот это мне уже не нравилось. Моцарт будет чувствовать себя дураком, ведь он один не в курсе, что мы говорим о его отце. Но отступать было поздно.

Кирка поняла моё напряжение.

— Я раскрою карты, если ты сочтёшь нужным, — ответила она мне. — Но сейчас важно, чтобы Сергей Анатольевич был непредвзят.

— Я?! — удивился он, с подозрением нюхая чай, но после того, как я его обозвала трусом, не допить до конца он, конечно, не мог. — То есть это касается меня?

— Возможно, — уклонилась от ответа Кирка.

— Прошлый раз вы сказали странную фразу: «Зачем ему вообще это понадобилось, он же…», — напомнила я. На самом деле она сказала: «Я понятия не имела что он украл. Зачем ему вообще понадобилось красть, он же…», но вряд ли Моцарт не понял бы о ком речь, если бы я уточнила.

Эта фраза не давала мне покоя. Я крутила её и так, и сяк. Я размышляла о ней ни один день. И жаль, что на этот вопрос не дал мне ответа волшебный чай. Но сегодня я надеялась узнать правду и без него.

— Прежний владелец кольца — мальчик из богатой, влиятельной семьи, получивший отличное воспитание, блестяще образованный, говорящий на нескольких языках, играющий на разных музыкальных инструментах, великолепно разбирающийся в искусстве, гордость отца, его отрада. К сожалению, он рано потерял мать. И стал жертвой интриг невзлюбившей его мачехи. Пока был мал, — а отец повторно женился, когда сыну исполнилось двенадцать, — он, как все мальчишки, и не подозревал, что может стать предметом такой лютой ненависти женщины. Но, когда у него родился единокровный брат, пребывание в родительском доме стало просто невыносимым.

Кирка подала Моцарту печенье. Он отказался, а я нет. Хрустя кусочками жареного арахиса, я пыталась представить себе этого мальчика похожим на Сергея. Его отец, правда, был красавцем, о чём говорили все, кто его видел. Но Кирка, конечно, умышленно, об этом не упоминала. А мне никого красивее моего сурового неандертальца и не было.

— Едва ему исполнилось восемнадцать, он покинул родительский дом.

— А сколько в то время было его брату? — уточнил Моцарт.

— Совсем малыш. Два, может, три. После череды выкидышей, его мачехе, наконец, удалось родить. И она стала ещё непримиримей. 

— Значит, он уехал и больше не вернулся?

— И лучше бы так. Но он всего лишь уехал учиться в колледж. Спустя два года, по настоятельной просьбе отца приехал в родовое гнездо на каникулы.

— Мы же говорим о двадцатом веке, правда? — посмотрел на меня Моцарт с подозрением.

— Да, конечно, — ответила ему Кирка, а я только кивнула — набитый печеньем рот якобы не позволил мне большего. — Это события примерно полувековой давности.

— Но это, видимо, Европа. Поместье, колледж, кольцо с ёлками древнего немецкого рода, — перечислил Сергей. 

— Совершенно верно. Хотя мать парня была русской, да и отец имел русские корни, за пять веков в роду многое смешалось. И когда случились те события, что случились на злополучных каникулах, именно в Россию парень и сбежал.

— Что же произошло? — вёл допрос Моцарт.

Я даже перестала жевать — ждала, что же Кирка скажет дальше.