Тиамат - Эклипсис
Монах, проскользнув мимо Альвы, обратился к эльфу с какими-то словами, среди которых кавалер различил свое имя и догадался, что его представили. Морейли уже предупредил его, что эльф ни разу не заговорил с лекарями и не ответил ни на один вопрос, хотя и выполнял все указания послушно и точно, так что Альва не ждал никакого отклика. Но молчание эльфа опять необъяснимым образом его задело. Тот попятился назад, пока не натолкнулся спиной на стену, не отрывая от лица Альвы своих блестящих глаз, которые, казалось, одни жили на его холодном неподвижном лице, и кавалер вдруг подумал, что Древний отчаянно его боится. От этой мысли ему стало еще хуже.
Он прикрыл дверь, прошел в комнату, пытаясь собрать разбегающиеся мысли, и обратился к брату Мархэ:
– Скажи ему, что я рад, что он поправился, что он здесь не пленник, а гость, и что я в самое ближайшее время доставлю его туда, куда он пожелает, чтобы он мог воссоединиться со своим народом.
Монах заговорил на певучем языке Древних, и когда он закончил, выдержка изменила эльфу. Он вдруг закрыл лицо руками, и плечи его вздрогнули. Альва едва поборол желание броситься к нему и прижать к своей груди.
Подняв голову и глядя на Альву, эльф что-то сказал, и голос его заметно дрожал. В нем звенели слезы, как серебряные колокольчики. Кавалер Ахайре точно знал, что теперь этот мягкий красивый голос будет звучать в его снах, а может быть, даже наяву, когда он окончательно свихнется от своей несчастной любви.
– Доброта людей страшнее ненависти, она застает нас врасплох и наносит рану, которую невозможно исцелить, – перевел монах и добавил: – Кажется, это эльфийская метафора для выражения благодарности. А теперь он говорит, что готов на все, чтобы отблагодарить вас за то, что вы для него сделали, высокородный кавалер.
– Мне ничего не нужно, – покачал головой Альва. – Я только хотел бы, чтобы он назвал свое имя, если его обычаи позволяют.
– Итильдин, – ответил эльф незамедлительно, выслушав перевод просьбы кавалера Ахайре.
– Это означает «лунное серебро» на языке Древних, высокородный кавалер, – сказал монах. – У них все имена оканчиваются на согласный, и мужские, и женские, и ударение мелодическое, то есть…
– Спроси, доволен ли он тем, как с ним обращались в Храме, нет ли у него каких-то невыполненных желаний.
– Никаких, кроме желания выплатить долг благодарности, как того пожелает высокородный кавалер.
– Лучшая награда для меня – видеть его здоровым и довольным, скажи ему об этом. И скажи еще, что я не хотел причинить ему вред и сожалею о том, что мне пришлось… как мне пришлось обойтись с ним… он поймет. Скажи, что меня заставили это сделать.
– Он говорит, что знает.
– Знает? Но как? Он понимает наш язык?
– Нет, но он говорит, что ваш разговор с предводителем кочевников был понятен без слов. И что ему не в чем упрекнуть высокородного кавалера.
Альва помолчал, не зная, что сказать еще. В голове его не было ни одной мысли, он бездумно любовался на движения сиреневых губ, когда Итильдин произносил слова, на взмахи его густых ресниц, на разлет тонких бровей, на серебристые волосы, струящиеся по обе стороны лица, на прямые плечи и тонкую талию под простой туникой без рукавов, перехваченной поясом, на узкие бедра, длинные ноги… Он знал, что эльфу может быть неприятно, когда его вот так пожирают глазами, но остановиться не мог.
– Спроси, готов ли он к дороге. Я зайду завтра утром, когда приготовлю лошадей. Скажи, что не более чем через неделю мы достигнем Великого леса.
Эльф утвердительно склонил голову.
– Он готов. Теперь он говорит, что переводчик не нужен, и просит меня оставить его с вами наедине. Что прикажет высокородный кавалер?
Не дождавшись ответа, брат Мархэ поклонился и вышел, притворив за собой дверь.
«Великий боже, откуда я знаю, что он собирается делать? Не надо… Я не должен… Я дал клятву… »
Итильдин делает нерешительный шаг вперед. Потом другой. Потом еще один. И вот он уже стоит вплотную к Альве, несмело заглядывая ему в глаза. На лице его вдруг появляется какое-то беспомощное и отчаянное выражение, и он развязывает пояс и начинает расстегивать застежки своей туники. Альва должен его остановить, но он не может пошевелиться, не может издать ни звука, только смотрит, не отрываясь, а в голове его бьется: «Это сон… я сплю…» Эльф распахивает тунику, она сползает на пол, а кавалер Ахайре по-прежнему стоит как истукан, боясь, наверное, что если он сдвинется с места, то сон кончится и видение пропадет. Но тут Итильдин вдруг кладет свои руки на плечи Альве и прижимается к его губам в робком неумелом поцелуе. И вот тогда, очнувшись от оцепенения, Альва со сдавленным стоном хватает эльфа в объятия и, прижав к стене, начинает исступленно целовать его лицо, плечи, шею. Только благородные герои романов отказываются, когда спасенные от смерти предлагают им себя в качестве благодарности. Альва же не может отказаться, только не сейчас, когда эльф полураздет, когда запах его кожи сводит с ума, и его прохладное нежное тело вздрагивает под руками человека. Он берет эльфа прямо у стены, стянув с него штаны и забросив его ноги себе на талию, и опять нет под рукой ничего для смазки, кроме собственной слюны, и опять эльф еле слышно стонет, обхватив Альву руками за шею и склонив голову ему на плечо, но не делает попыток сопротивляться, отдаваясь целиком и полностью во власть человека…
Когда Альва пришел в себя после оргазма, они лежали на полу, Итильдин прижимался к нему, спрятав лицо у него на груди, и у Альвы слезы подступили к глазам – от стыда за самого себя, но еще больше – от невыносимой нежности. Он осторожно поднял эльфа на руки, не в силах смотреть ему в лицо, отнес его на кровать и, кое-как приведя в порядок свою одежду, выскочил за дверь. Слезы застилали ему глаза, он брел по коридорам храма, натыкаясь на стены и на проходящих, ничего не видя перед собой, пока не нашел уединенный уголок в саду, где лег лицом в траву и разрыдался. Он получил, что хотел, но судьба гнусно посмеялась над ним. Альва чувствовал себя последним негодяем. Он будто купил ласки Итильдина, эльф просто заплатил ему своим телом, потому что больше у него ничего не было, а он не хотел быть должным человеку. «Как я мог принять эту жертву, как я пошел на это?» – Альва мучился вопросом снова и снова и ответа не находил.
Они выехали из Фаннешту ранним утром и покрыли большое расстояние за день, беспрерывно погоняя лошадей. Нетерпение эльфа было понятно, но и сам Альва хотел поскорее расстаться и попробовать навсегда забыть Итильдина.
Ночью Альва специально лег подальше от костра и от эльфа, но прошло совсем немного времени, и полностью раздетый Итильдин скользнул к нему под одеяло. Альва пытался оттолкнуть его, но безуспешно, от прикосновений эльфа все его тело словно воспламенилось, и страсть снова затуманила рассудок. И теперь каждую ночь он засыпал, держа Итильдина в объятиях, после того как тот удовлетворял его желание – послушный, покорный, на все готовый. Стыд и унижение охватывали Альву, когда он понимал, что ведет себя как грубый дикарь, но каждый раз темное безумие захватывало его, и он овладевал эльфом, исступленно и жадно, помня, что каждая секунда приближает их расставание навеки. Он ненавидел себя за слабость, но ничего не мог сделать. Иногда он ненавидел эльфа за то, что тот заставлял его сходить с ума от желания и терять над собой контроль. С ним никогда такого не было, разве что лет в четырнадцать, когда он переживал свою первую влюбленность и первый сексуальный опыт, но и тогда страсть не была столь бурной.
