Можжевеловый Холм (ЛП) - Перри Девни

Я отмахнулся от нее, когда она встала, чтобы убрать свою тарелку.

— Просто оставь это.

— О, хорошо, — она вытерла руки о свои серые брюки. Ее черный свитер висел на плечах, как будто он когда-то был впору, но теперь стал слишком свободным. Затем она исчезла, выбежав из кухни с зажатым в руке телефоном.

Скип спустился по коридору с коробкой и поставил ее на стол. За ним шел курьер с тележкой.

Я расписался за заказ, затем начал убирать продукты в холодильник.

— Так кто это была? — спросил Скип. — Новая портье?

— Горничная.

Он усмехнулся.

— Она красавица. Заинтересовала?

— Нет, — солгал я, взяв яблоко, чтобы провести большим пальцем по упругой, восковой кожице. — Как только обеденный ажиотаж закончится, давай сделаем яблочный пирог или два для десертного меню на ужин.

В другой жизни, в другом мире я бы преследовал такую женщину, как Мемфис. Но последние пять лет я провел в реальности.

Она была служащей отеля. Моей временной арендаторшей. Не более того.

Мемфис Уорд не моё собачье дело.

3. МЕМФИС

Часы на микроволновке насмехались надо мной, пока я вышагивала по лофту. При каждом повороте зелёное свечение привлекало моё внимание и вызывало вздох отчаяния.

Три девятнадцать утра.

Дрейк плачет с часу.

Я плачу с двух.

— Малыш, — слеза стекала по моей щеке. — Я не знаю, чем тебе помочь.

Он вопил, его лицо покраснело и нос сморщился. Он выглядел таким же несчастным, как и я.

Я кормила его из бутылочки. Я меняла ему подгузник. Я пеленала его. Я разматывала его. Я качала его на руках. Я прижимала его к плечу.

Ничего не помогало. Ничто из того, что я делала, не могло заставить его перестать плакать.

Ничего из того, что я делала, не было… правильным.

Неужели все молодые матери чувствуют себя такими беспомощными?

— Ш-ш-ш. Ш-ш-ш. Ш-ш-ш, — я подошла к открытому окну, мне нужен был свежий воздух. — Всё хорошо. Всё будет хорошо.

Перед отъездом из Нью-Йорка его педиатр сказал мне, что колики обычно достигают своего пика в возрасте шести недель, а затем начинают уменьшаться. Но Дрейку, казалось, становилось всё хуже.

Его ноги окоченели. Глаза зажмурены. Он извивался так, будто я была последним человеком на земле, с которым он хотел бы остаться.

— Всё хорошо, — прошептала я, мой подбородок дрожал. Это пройдёт. В конце концов, это пройдёт. Он никогда не узнает, как он мучил меня в младенчестве. Он никогда не узнает, что я была на самом дне. Он никогда не узнает, что быть матерью так чертовски тяжело.

Он бы просто знал, что я люблю его.

— Я люблю тебя, малыш, — я поцеловала его в лоб и закрыла глаза.

Боже, как я устала. Я перестала кормить его грудью, потому что он был таким суетливым. Возможно, это было ошибкой. Дорогая смесь для чувствительного животика, которая должна была помочь, только опустошила мой банковский счёт.

У меня болели ноги. Болели руки. Болела спина.

Болело сердце.

Может быть, я перегнула палку. Может быть, этот переезд был ужасной идеей. Но альтернатива…

Альтернативы не было. И поскольку я пробыла здесь меньше недели, я не была готова назвать это ошибкой. Пока не готова.

Не сдавайся.

— Ещё один день, верно? Мы продержимся ещё один день, а потом отдохнём на выходных.

Завтра — или уже сегодня — перед тем, как отправиться в отель, я бы потратилась на тройной шот эспрессо в мой латте. Кофеин поможет мне пережить пятницу. А на выходных мы восстановим силы.

Мне нужно было пережить ещё один день.

Первые четыре дня в «Элоизе» пролетели незаметно. В понедельник я занималась бумажной работой и инструктажем. Во вторник я приступила к уборке. После трёх дней чистки, вытирания пыли, работы пылесосом и заправки кроватей у меня болела каждая мышца в теле. Мышцы, о существовании которых я даже не подозревала, кричали.

Но это была хорошая неделя. Конечно, планка хороших дней была не слишком высока, но мы дожили до четверга или пятницы, и это была победа.

Дрейк был ангелом в яслях. Каждый вечер, когда я забирала его, я готовилась к известиям об исключении. Но Дрейк, казалось, приберегал эти приступы на ночь. Для темных часов, когда единственным человеком, который мог услышать его плач, была я.

Вытерев последние слезы, я отошла от окна и продолжила шагать. Его плач казался не таким громким, когда я двигалась.

— Ш-ш-ш, — я тихонько покачивала его, обнимая одной рукой, а другой поглаживала его животик. Возможно, это были газики. Я попробовала капли, прежде чем положить его в кроватку в восемь вечера. Может, дать ему ещё?

Материнство, как я поняла за последние два месяца, было ничем иным, как ритуалом самопроверки.

Я зевнула, глубоко вздохнув. Сил на плачь не осталось. Я позволила своему сыну в одиночку заниматься этим до конца ночи.

— Хочешь попробовать свою соску ещё раз? — спросила я, подойдя к кухонной стойке, где я оставила её раньше. Я пробовала дать её около половины третьего ночи. Он выплюнул её.

— Вот, малыш, — я провела пластиком по его губам, надеясь, что он возьмёт её. Он присосался к ней на секунду, и на эту секунду в лофте стало так тихо, что я смогла услышать свои собственные мысли. Потом соска полетела на пол, и, если бы дети умели говорить, он бы сказал мне, чтобы я засунула эту соску себе в задницу.

Его крики звучали в отрывистом ритме с заминкой каждый раз, когда ему нужно было дышать.

— О, малыш, — мои глаза залило. Очевидно, мои слезы всё-таки не исчезли. — Что я делаю не так?

Стук сотряс дверь, перекрыв шум Дрейка.

Я вскрикнула. Чёрт. Свет снаружи стал ярче. Я была так сосредоточена на ребёнке, что не заметила, как включился свет в спальне Нокса. Я вытерла лицо, изо всех сил стараясь сделать это одной рукой, а затем бросилась к двери, увидев Нокса через маленькое квадратное окошко.

О, он не выглядел счастливым.

Я выдвинула засов и распахнула дверь.

— Мне жаль. Мне так жаль. Я открыла окна, чтобы подышать воздухом, потому что было душно, и даже не подумала, что ты можешь его услышать.

Темные волосы Нокса были взъерошены. Рукава его серой футболки были обрезаны, обнажая мускулистые руки. В лунном свете чернила татуировок почти полностью сливались с его загорелой кожей. Штаны, которые он носил, низко висели на его узкой талии, спускаясь до босых ног.

Он пересёк гравийную дорожку без обуви.

Я сглотнула. Либо у него были очень крепкие ноги, либо он был очень зол. Учитывая напряжение в его челюсти, вероятно, последнее.

— Прости, — я посмотрела на Дрейка, желая, чтобы он остановился. Пожалуйста, остановись. Пять минут. Потом ты сможешь кричать до рассвета. Просто остановись на пять минут.

— Он болен? — Нокс упёр руки в бока.

— У него колики.

Широкая грудь Нокса вздымалась, когда он делал глубокий вдох. Он провёл рукой по заросшей щетиной челюсти, а затем скрестил руки на груди. Боже, у него было много мышц. Хмурое выражение лица только усиливало его привлекательность.

Старая Мемфис всегда была готова поиграть в грязные игры, когда Нокс был рядом. Ей хотелось потянуть длинные пряди волос, завивавшиеся у него на затылке.

Пожалуйста, остановись. Это уже было для меня, а не для Дрейка. Будет время пофантазировать о Ноксе позже, например, когда Дрейку исполнится восемнадцать и он отправится в колледж. Я приберегу этот мысленный образ на то время, когда мой ребёнок не будет кричать, а я не буду плакать. Когда я просплю больше двух часов подряд.

— Он всегда плачет? — спросил Нокс.

— Да, — правда была столь же удручающей, как и ложь. — Я закрою окна.

Нокс опустил взгляд на моего сына, и выражение боли, проступившее на его лице, заставило меня захотеть забраться в машину и уехать далеко-далеко.

— Прости, — прошептала я.

Ноксу. Дрейку.

Ещё одна удручающая правда. Это извинение — всё, что мне оставалось.

Нокс не сказал больше ни слова, пока спускался по лестнице, затем пересёк пространство между гаражом и домом, поморщившись от нескольких шагов по гравию, прежде чем исчезнуть в своём доме.