Филе пятнистого оленя - Ольга Ланская
— Знаешь… Подожди. Ты прав, не надо торопиться. — Теперь я это могла сказать, зная, что с потенцией у него все в порядке. Теперь надо было подготовить его психологически. По правде говоря, он должен был готовиться к этому сам, тренируя себя с тринадцати лет, с семнадцати хотя бы, когда он там лишился девственности. На это должны были уйти годы — на подготовку в смысле, чтобы с любой женщиной он мог делать это так, как мои прежние любовники со мной — тут же возбуждаясь и не в силах сдержать напора, ведомые фаллосом, а не мозгами. У меня было мало времени — но я надеялась скоро управиться. — Сейчас я станцую тебе. Ты хочешь?
Он молчал. Но когда я встала с кровати, уложив его заботливо, подложив под спину подушку, мне показалось, что лоб у него расправился, а в глазах появилось облегчение.
Мелодия, которую я обычно не успевала поставить, — трагические напевы индейских племен, осовремененные Питером Габриэлем в «Прирожденных убийцах», — закончилась. Я была мокрой от напряжения, от всех этих нагибаний, поворачиваний, приседаний и откидываний, скользкой, золотистой в свете этой поганой свечки, истекшей уже стеарином, — а взрыва страсти не последовало. То есть, видимо, он был, только скрытый. Ядерным грибом выросший в робкой душе этого медлительного идиота и разнесенный ветром по всем частям и закоулкам его мозга. Обещающий теперь в течение ста лет рождать мутантов желания. Я подумала, что он теперь будет всех своих девушек просить плясать ему перед актом под индейские напевы и втыкать в головы перья. Еле смех сдержала, скептичная и скверная женщина.
Его хлопки, звонкие, словно на детском утреннике, были мне благодарностью. Благодарностью сексуальнейшей и роскошной женщине, готовой отдаться человеку, который ее якобы хотел всю жизнь, танцующей перед ним, угощающей его клубникой. Видимо, скоро мне предстояла переквалификация в гейши высшего разряда. С обязательной игрой на сямисэне, пением, чтением отрывков из пьес театра Кабуки. По крайней мере тогда я бы не обижалась на аплодисменты.
— Тебе понравилось, милый?
— Да, очень. — Его руки, закончившие хлопать, холмиком как бы невзначай опустились, прикрывая член. Единственное, что было в нем интересного. Я так больше не могла.
— Ну а теперь ты мне покажешь, как ты меня хочешь? Ну-ка… О… Какой он красивый! Как ты возбудился! О да, милый, сейчас. Я не могу больше! Возьми меня!
Я плюхнулась на кровать и требовательно уставилась на него. Он придвинулся и опять схватился за грудь. Теперь он пошел чуть дальше — от его слюны ее начало пощипывать, а поцелуи все не кончались.
— О… О… Как ты делаешь это… Это фантастика… Да…
— Тебе нравится?
Идиотизм вопроса так сочетался с выражением его лица. Заискивающего, умоляющего, ждущего ответа, которого не может быть.
— Милый… Это нечестно. Теперь моя очередь.
Это был хороший ход. После него по крайней мере я некоторое время получала удовольствие, двигаясь так, как мне приятно, длинно, долго, сидя на нем сверху, но отвернувшись — задом наперед. Он тихо постанывал, и я, поворачивая голову иногда, одним глазом видела его лицо, закрытые глаза, красивые ровные брови, затвердевшую линию подбородка.
Мне было так приятно, я двигалась и двигалась, то наплывая, то отступая, затягивая его, словно зыбучий песок, лишая памяти, избавляя от боли, засыпая эмоции и чувства. Я вдруг забыла, кто он, мне казалось, что мы незнакомы с этим привлекательным молодым мужчиной, таким неторопливым, таким романтичным. Так долго оттягивавшим момент нашего соития.
Оттягивавшим просто потому, что ему нравилась женщина, которая была с ним, и не хотелось спешить, терять часть удовольствия, хотелось насладиться ею, ее красотой и зрелой чувственностью. Чтобы потом ускорить движения, усилить проникновения, заставить ее захлебываться от восторга, выгибаться и обмякать, словно сломавшись, на нем. Заставить падать, сползать, ловить горлом воздух и взамен выпускать слова благодарности и затихать, уронив голову ему на грудь.
Как мне было приятно! Я была вся мокрая — снаружи и внутри, и направила его руку ласкать мне маленькую дырочку чуть повыше той, в которой он был, и нанизывалась на него, задыхаясь от нестерпимой глубины ощущения. Во мне звонил огненный колокол, раскачивающийся все сильнее, звучащий все громче, лопающийся. Разлетающийся на тысячи мелких осколков, тоже горящих, падающих в разных частях тела, постепенно меркнущих. И оставляющих после себя запах уже приближающегося нового пожара.
Позже только я поняла, что он все-таки вел себя так, как мне того хотелось. Он был внимателен, он вспоминал приятные для нас обоих вещи, он нежно ласкал меня. Он и вправду не хотел торопиться, и мне не стоило злиться на него — по крайней мере то, что он был не похож на остальных, могло быть не только минусом, но и плюсом.
Он доставил мне массу удовольствия. И после того, как я отдохнула, и уже под утро — приникнув губами к тому, в чем, казалось, уже не осталось влаги, и вытянув-таки оттуда еще несколько совсем скудных капель, заставив меня кричать, содрогаться всем телом и молить о пощаде.
Потом я заснула. Могу поспорить, что он смотрел на меня, спящую — так, как и предполагалось. Судя по тому, сколько он после всего наговорил мне комплиментов, как он рассыпался в восторгах, точка, поставленная им, и вправду имела для него большое значение. Только потом я с досадой поняла, что он не хочет, чтобы это была точка…
…Утром — если можно назвать это утром, — часов в двенадцать, в час даже, я проснулась. Мне было холодно и липко, как всегда после секса с тем, кто тебе никто. А на кухне что-то шипело и лилось, и звякала посуда, и Фредди цокал коготками. Сначала я подумала, что приехала мама, — только она умела так красноречиво звенеть посудой, когда все спят. Потом я вспомнила, что она не приезжает уже полгода. И увидела, что лежу голая на дедушкиной постели со сползшим почти на пол бельем, что рядом в кресле лежат комочки мужских носков, что пустая бутылка из-под шампанского валяется на боку посреди комнаты. И вздохнула с облегчением, постепенно начиная понимать, что к чему.
Я полежала еще какое-то время. Мое тело было нежно-розовым, совершенно восхитительным, таким бархатно-гладким. Напоминавшим сейчас полупустой флакон от духов Жана-Поля Готье, небрежно брошенный на темную простыню, испачканную белыми пятнами. Брошенный кем-то, кто полюбил этот запах и выплеснул на себя слишком много за один раз. И кем-то, кто наверняка захочет еще — потому что этот запах быстро выветривается, но его невозможно
