Бабочка и Орфей (СИ) - Аспера Лина Р. "rakuen"
— Что за?.. — говорю я почему-то высоким девичьим сопрано. Прочищаю горло и нервно заканчиваю: — …хренота.
Испуганно ощупываю собственное лицо, отражение в зеркале обезьянничает, повторяя движения. Я чувствую прикосновения, но черты под пальцами не мои, как, впрочем, и сами пальцы — тонкие, длинные, с идеальными овалами ногтей.
— Бля-я-я… — выдыхаю я, а следом вдруг срывается чужое, жалобное: — Ой, мама-а-а…
Начинает нестерпимо першить в носу, глаза переполняются горячей влагой. Ерунда какая, я же с шести лет не плачу, слёзные железы давным-давно должны были атрофироваться!
— Это сон, — внятно говорю сам себе. — Это редкий подвид разделённого сна, потому что в реальности такое на фиг невозможно. Обмен телами, херня полнейшая!
Речь обрывается сдавленным рыданием, и тут мне становится по-настоящему страшно. Сбывается давний кошмар из моего детства: тело совсем перестаёт подчиняться командам разума. «Дыши глубже», — приказываю я ему, но оно продолжает давиться истеричными всхлипами. «Успокойся, встань с пола», — Скрючивается в позе эмбриона, нещадно кусая пальцы, чтобы не завыть в полный голос. Я не знаю, как с этим справляться; я никогда не испытывал такого отчаяния, такого ужаса и безнадёжности, и какое можно найти утешение, какие подобрать слова, если логика и адекватность отметаются на корню? Мне остаётся только растерянно наблюдать со стороны за эмоциональной бурей, сотрясающей хрупкую человеческую плоть, да надеяться, что рано или поздно она закончится сама по себе. Я беспомощно замолкаю и жду.
Тишина. Опустошённость. Ламинат под щекой пахнет строительным магазином. Кто я? Где я? Почему я?
— А потом выяснится, что это была агония сотен гибнущих от кислородного голодания нейронов. Галлюцинация.
Я разговариваю шёпотом, потому что когда-то читал, будто у всех людей шёпот звучит похоже.
— Давай рассматривать ситуацию как приключение, а не конец света. Глупо мешком валяться на холодном полу и надеяться на внезапное пробуждение в реальном мире, не находишь?
Тело отвечает рваным всхлипом. Да уж, таким темпом это, м-м, приключение закончится психиатрическим диагнозом.
— Ладно тебе, вставай. Осмотришься, а заодно, может, и отвлечёшься.
Коридор за аркой совсем не длинный, в него выходят три закрытые двери: влево и вправо одинарные сплошная и со вставкой из матового стекла, прямо — двойная со стеклянными витражами. Я выбираю направление для исследования по часовой стрелке и попадаю в совмещённый санузел. Тело пользуется моментом и выставляет ультиматум: или отставить лишнюю деликатность, или получить разрыв мочевого пузыря. Помявшись на пороге, я малодушно соглашаюсь на первый вариант. Остаётся верить, что это решение не аукнется мне энурезом в довесок к шизофрении.
Двойная дверь ведёт в большую комнату с балконом. Обстановка в японском стиле: минималистичная, если не сказать аскетичная. Одна стена — сплошной шкаф-купе, матово-белый, с выписанными чёрной тушью абрисом Фудзи и веткой сакуры. У стены напротив можно выделить зону сна с застеленным тёмным шёлковым покрывалом татами и зону гостиной с низеньким столиком, вокруг которого разложены бамбуковые циновки. На окне вместо традиционного тюля — жалюзи из рисовой бумаги, подоконник украшает миниатюрный сад камней. Мне всё любопытнее реакция гостей Ольги на такое японофильство хозяйки.
На углу столика лежит тонкая книжка с закладкой из белой ленточки. Кэмпбелл, «Мифы, в которых нам жить» — её я ещё не читал. Вспоминаю об одной из проверок на присутствие в сновидении: абракадабра вместо осмысленного текста — и открываю заложенную страницу.
«Жизнь — как искусство, искусство — как игра, действие ради действия, без раздумий о прибылях и потерях, славе и порицании, — вот ключ, поворот которого превращает саму жизнь в йогу, а искусство — в образ жизни».
Весьма осмысленно, я бы даже сказал, мудро. То есть это не сон. На глаза снова наворачиваются жгучие, не-мои слёзы, и я быстро захлопываю книгу. Что там следующее на очереди? Балкон? Отлично, идём исследовать, а пореветь успеем потом.
Обитый вагонкой балкон легко может сойти за дополнительную комнату со стеклопакетом вместо стены. Правда, вид с него открывается так себе: незаконченная стройка нового спального квартала, пусть и замаскированная искрящимися под солнцем сугробами. Возможно, через несколько лет, когда территория будет облагорожена, отдыхать на стоящем здесь плетёном диванчике с пледом и подушками станет совсем приятно. Я подхожу к самому стеклу и выглядываю вниз. Высоко, этаж восьмой или девятый. Интересно, если спрыгнуть, очнусь ли я в своём теле? Пожалуй, проверять пока не буду.
Мне осталась последняя часть квартиры — кухня за третьей дверью. Вот тут всё стандартно, современно и по-европейски, хотя цветовая гамма оставлена «японская». Электронные часы на холодильнике показывают половину одиннадцатого утра субботы, двадцать четвёртого декабря. Значит, разрыва во времени между реальностью и галлюцинацией нет. Я откладываю это наблюдение в копилку к прочим — обдумывать и делать выводы буду позже. Пока же моё внимание привлекает список продуктов на листочке, прикреплённом к дверце холодильника магнитным цветком лотоса. Длина перечня наводит на грустные мысли о полном отсутствии съестного в доме. Пускай голода я не чувствую — видимо, в отличие от меня Ольга успела хорошо позавтракать, — однако мысль о необходимости ходить по магазинам в моём нынешнем виде нагоняет тоску и уныние. Знал бы я Ольгин адрес — заказал бы пиццу, пускай даже для этого пришлось без спроса взять из чужого кошелька некую сумму.
Солнечную тишину квартиры разбивает тревожный скрипичный пассаж, от которого я буквально подпрыгиваю на месте. Оборачиваюсь: на краю подоконника светится, играет и вибрирует незамеченный мною раньше смартфон. Причём вибрирует так сильно, что того и гляди упадёт вниз. Я подхожу ближе и, вытянув шею, читаю на экране: «Мама».
Это простое слово вводит меня в глубокий ступор. Я тупо пялюсь на буквы, пытаясь уместить в голове смысл их сочетания, до тех пор, пока мелодия не замолкает, а на дисплее не высвечивается сообщение о непринятом вызове. Тогда я беру телефон в руки: осторожно, словно он может меня ужалить. Надо ли перезванивать? Но что я скажу? О чём вообще Ольга может разговаривать со своими родственниками? Значит, не обращать внимания? А вдруг её мама поднимет панику, приедет сюда? Тётушка, например, после трёх неотвеченных приехала бы обязательно.
Смартфон вновь принимается играть, я вздрагиваю, но никак не могу сообразить, какое действие будет наиболее правильным. Решение принимает тело Ольги, проведя большим пальцем по экрану слева направо. Мне остаётся лишь обречённо поднести трубку к уху.
— Да?
— Привет, Олюш. Я тебя ни от чего не отвлекаю?
— Н-нет.
— Как там у тебя дела?
На этом банальном вопросе я серьёзно зависаю. Как можно охарактеризовать дела человека, который нежданно-негаданно угодил в чужое тело?
— Как обычно хорошо, — вновь выручает меня Ольга. — Вы как?
Всё, роль рассказчика отыграна. Дальше мне достаточно просто слушать льющийся из трубки монолог и иногда вставлять в него подходящие междометия. Повезло Ольге с мамой, тётушка обычно наоборот въедливо выспрашивала обо всех моих делах вплоть до «Чем ты сегодня обедал?».
— Ладно, Олюш, не буду тебя больше от дел отрывать. Привет от папы, созвонимся ещё.
— Ему тоже привет, — заученные фразы слетают с языка без участия разума. — Созвонимся, конечно. Пока.
— Пока, родная.
На той стороне дают отбой, но я всё равно зачем-то секунд десять слушаю тишину в динамике. Потом отрываю смартфон от уха, кладу его на прежнее место и отступаю от подоконника на шаг.
— Жизнь — как искусство, искусство — как игра, действие ради действия, — рот кривит нервное злое веселье. — Приключение продолжается, что уж.
