Укради меня у судьбы (СИ) - Ночь Ева
— Я ещё подумаю, можно? — из чистого упрямства и посмотреть, не разозлится ли Самохин. Он не разозлился и не напрягся. Он почти радовался. А может, это дом так на него влиял. Я почему-то поняла: ему здесь тоже хорошо. Тоже нравится. И он с удовольствием поехал со мной. Не по долгу службы, а по велению души.
— Можно, конечно. Дом никуда не убежит. Вы можете переехать сюда хоть завтра, Ива. Все формальности со сменой фамилии мы уладим.
Он не сомневался. Был уверен.
Мы спускались по лестнице, когда нас остановил голос.
— Есть здесь кто? — вопрошал мужчина. Приятный бархат. Глубокий окрас — что-то среднее между тёмно-синим и фиолетовым. По рукам — мурашки. Неожиданно.
— Вот вы где, — улыбка бьёт по глазам — слишком открытая и белоснежная. На такое залипаешь. Это… примагничивает. Поэтому не хочется приближаться к мужчине. Из боязни утонуть. — Давайте знакомиться? Я Никита. Никита Репин. Живу здесь по соседству. Смотрю — дверь открыта настежь. Значит хозяева прибыли.
Он ведёт монолог неспешно. Ему комфортно проговаривать слова. Его не смущает наше молчание. Наверное, он привык, что в его присутствии теряют дар речи.
Слишком поздно я понимаю, что Самохин где-то там задержался, а на лестнице я стою одна. Но недолго.
— Здравствуй, Никита, — слишком ровный голос у Самохина. Не напряжённый, но немного со льдом. — Мы уже уезжаем.
— Дмитрий Давыдович! — сверкает улыбкой этот великолепный самец ещё шире. — Вы бы хоть с хозяйкой познакомили?
Я хочу сказать, что ещё не хозяйка, но меня опережает Самохин.
— Иванна Кудрявцева, дочь Сергея Николаевича. Пойдёмте, Иванна, нам пора.
Он берёт меня за руку, и я вздрагиваю — так неожидан его жест, а я не очень люблю, когда ко мне прикасаются внезапно. Но иду за нотариусом, что почти невежливо выжимает из помещения Никиту и закрывает дверь.
— Вы простите, но нам пора, — сверлит он взглядом красавца, и что-то такое недоброе отражается в линзах его очков.
7. Ива
— Ну как? Годная хоть хибара-то? — Идол крутится у подъезда. Он терпеливо дождался, когда жёлтенькая машинка нотариуса выгрузила меня и уехала, и только потом кинулся ко мне, как собака кидается к хозяину, которого она не видела очень долго.
Мне почему-то становится жаль Жеку. Он… тоже одинок, и у него нет никаких развлечений, кроме возни вокруг наследства сомнительного «качества». Кто будет разговаривать с ним хоть иногда? Кто займёт денег или накормит, когда я уеду отсюда?
Эта мысль как молния. Я уже согласилась, приняла условия непонятной пока мне игры. Может, потому что хочу вырваться, сделать шаг вперёд. Никогда не бывает слишком хорошо. Всегда есть нюансы. Чем-то приходится жертвовать, меняя свою жизнь.
Идол что-то в лице моём прочитал. Глаза у него погрустнели. Рукой он провёл по волосам растерянно, и стал ещё большим сиротой, чем был. Я не хотела нести впечатления в дом. Присела на лавочку и Жеку пригласила. Он примостился рядом, жевал травинку, смотрел вдаль. Ждал, пока я решусь поделиться впечатлениями.
— Мне там понравилось. Красиво. Свободно. Дышится легко. И дом большой, с колоннами. Клумбы и сад.
— Не хатка, значит. И не в деревне, — Жека машет рукой, делая свои выводы.
— Посёлок, наверное. Я не поинтересовалась.
— Богачом папка оказался, да?
В голосе Жеки не жадное любопытство, а унылая стынь. Я пожала плечами.
— Наверное. Мне всё равно. Нотариус сказал, ничего не осталось, только дом, который он мне завещал.
— Ну и зря тебе всё равно. Будь папка правильным, отписал бы всё тебе. А ты бы смогла наконец-то не думать о деньгах.
Он наступает на слишком чувствительную мозоль. Я невольно ёрзаю. Пытаюсь пристроиться поудобнее. Доски лавочки почему-то резко кажутся мне жёсткими.
Ираида и Жека — осколки прошлого. Они знают мою тайну. Одну из. Знают, почему я пашу, как проклятая, живу по графику, мечтая однажды всё изменить.
— А может, — оживляется Идол, — тебе дом этот продать? Хватит на всё! Это ж идея! — его аж трясёт от возбуждения.
— Нет, — качаю головой, — по условиям завещания я не могу его продать.
Не хочу рассказывать про «дом сгорит». Не нужно. Это касается только меня. Жека к этому не имеет никакого отношения. Пусть будет в неведении.
— Жаль, — вздыхает он и ёрзает худой задницей по скамье. А затем вскидывается, хорохорясь: — Ну, ничего, малышка! Ты очень настойчивая! Всё у тебя будет, как надо!
— Как ты будешь без меня? — срывается внезапно. Я не хотела его жалеть явно. А вышло, будто я благодетельница, без которой мир останавливается. Но Идол не злится, понимает всё, как надо.
— Да ладно, что там. Прорвёмся! Будем жить, королева! Столько лет небо коптим, потянем и ещё лямку этого корабля, как бурлаки на Волге!
Он бодрится, пытается улыбаться, но я вижу лютую тоску в его тёмных глазах. Такую, что хочется спрятаться и выть.
— Пойдём домой, — прошу, глядя, как подрагивают его руки. Как бы он не сорвался, не ушёл в запой, когда дым коромыслом, а за стеной — голос далёкого Евгения Брауна.
Пока мы идём по лестнице, я почему-то думаю, что могла бы давно поискать старые записи в Интернете. Там чего только нет. Возможно, и его выступления есть. У Идола до сих пор поклонницы не перевелись.
* * *Три дня я собиралась с духом. На прощание Самохин дал мне визитку.
— Как надумаешь, звони, — он больше не уговаривал, не пытался меня придавить или поторопиться. Казалось, время для него перестало иметь значение.
Он сам не звонил, не спрашивал, не тревожил. Коммуналка продолжала гудеть. Первым меня навестил Петухов. Рыжий и вздорный, с дёргающимся глазом и уголком рта, он походил на Соловья-разбойника с большой дороги. Тщедушного такого, въедливого, тошнотворного.
— Ты это. Ива, — начал он, суетливо падая на стул. Петухов не знал, куда деть руки и ноги — дёргался, не в силах усидеть спокойно. — Слышал, переезжаешь?
Шила в мешке не утаишь, и лгать смысла не было. Но я молчала, ожидая, что он скажет, хотя приблизительно догадывалась, о чём пойдёт речь: Идол исправно доносил до меня сплетни коммуналки. К стыду, я не могла вспомнить имени Петухова. Как-то не общались мы никогда, кроме баталий за туалет да кухню.
— Мы тут вот что подумали-то. Нюра, жена моя, значится, беременная. Нам расширение положено, во-о-от. Сына ждём! — стукнул Петухов себя кулаком в костлявую грудь. — На кой тебе комнатуха эта? В дар бы нам. Сразу. В долг, так сказать. А мы потом выплатим, да. Постепенно.
С чего он собирался её выплачивать, неизвестно. Все знали: Петуховы еле сводят концы с концами.
— Нет, — просто сказала я.
Петухов тут же показал боевой оскал — выпятил два передних золотых зуба и блеснул металлическими коронками справа.
— Ну, ты это. Подумай. Не руби с плеча-то сразу. Чо там. А то пожалеешь сто раз, дело говорю, ага!
Он повышал голос, подвизгивал, как свинья, входил в раж. Ещё немного — и начнёт оскорблениями и матами сыпать. За ним не заржавеет.
Я не знала, что будет завтра. Чем обернётся подарок неизвестного отца. А эта комната — моя. То, что принадлежит мне по праву. Так что Петухов зря петушился.
— По закону и по всем документам эта комната принадлежит мне. А уж если вам положено расширение, просите у государства. Пусть обеспечивают многодетную семью жильём. Завод пусть беспокоится, где вы работаете. А это — частная собственность. Поэтому — нет.
Не знаю, зачем я ему объясняла. Петухова это только ещё больше разогрело.
— Во как ты заговорила, тихушница! Да я тебя сдам куда надо, вязальщица херова! Ты, блядь, у меня попляшешь, злостная налогонеплательщица! Развела здесь бизнес подпольный, понимаешь, тварь!
— Выйдите вон, — указала ему на дверь, но Петухов берегов не видит — попёр на меня с кулаками, выпятив тщедушную грудь.
Я знала, что не выдержу удара и боли, но позволить ему угрожать и хамить не могла. К счастью, Идол был на страже. Мой добрый ангел. Иногда.
