Якоб Вассерман - Свободная любовь. Очарование греха

— Гудштикер? — медленно переспросил он, как будто стараясь уловить какое-то туманное воспоминание. — Гудштикер! Это писатель, не так ли? Да, я был знаком с ним. Только давно, еще в годы отрочества. Это проповедник истины, который постоянно лгал. Он выдавал себя за пророка, а на самом деле был только искателем приключений. Так, значит, вы тоже были знакомы с ним?

— О, очень хорошо!

— Почему вы говорите об этом с такой горечью? Хотя, если вы его близко знали, вам действительно должно быть горько. Я как сейчас слышу его вкрадчивый, медовый голос, вижу его самоуверенный взгляд. Это бес-искуситель, своим остроумием и утонченностью соблазняющий людей. Он стал писателем, потому что таким образом смог спрятать свою собственную душу, навесить на нее суетную одежду. Вы меня понимаете?

— О да, все это правда, и я отлично понимаю вас, — прошептала Рената.

— Каким образом случилось, что вы с ним познакомились? Это не праздное любопытство, Рената. Вы позволите мне называть вас просто Ренатой? Как же это случилось? Или это тайна?

— Никакой тайны здесь нет.

— Да, много на свете таких, как он, — задумчиво продолжал Агафон. — Они берут женщину и высасывают из нее сердце. На это они большие мастера. Сами они остаются при этом равнодушными, но их опьяняет чистая кровь их жертв. Ни одна не может пройти мимо них, не раздражая их ненасытности. Я знал одну девушку, ее звали Моника. Она была чиста, как золото; но пришел он, Гудштикер, и наполнил ее жизнь суетой и беспокойством. Она погибла на моих глазах.

— Он такой же, как и все, — пробормотала Рената.

— Что с вами, Рената, почему вы не смотрите на меня?

— Мне слишком тяжело, — прошептала она.

— Вы пришли сюда издалека, совершили долгий путь, не так ли?

— Да, очень, очень долгий путь.

— И одна?

— Одна. Никто не поддержал меня. Всякий встречный гнал меня обратно в чащу.

— Как же вы попали сюда? Я подразумеваю не ту причину, которая мне известна: вы приехали с Мириам. Я имею в виду причину незримую, движение вашей души.

— Не знаю. Это было предопределение. Я прочла письма, которые вы писали Дарье Блум. И вдруг в моей душе стало светло, и меня потянуло в какую-то неведомую даль…

— Но здесь… Что вы найдете здесь, Рената?

— Не знаю. Я хочу быть здесь.

— Что может здесь осчастливить ищущую душу?

— Я больше уж ничего не ищу.

— Это может сказать о себе только тот, кто стоит пред лицом смерти.

— Кто знает! — глухо сорвалось с губ Ренаты.

— Не говорите так. Пред вами целая жизнь. С завязанными глазами пустились вы в путь, не видя пропастей, мимо которых скользили. Таинственный инстинкт берег вас; вы говорили не своими устами, ощупывали не своими руками, только страдали своей собственной душой. Вы берегли себя для отдаленной цели, сами того не зная и не веря этому. Так ли я говорю?

— Да, да, — ответила Рената, содрогаясь до глубины души, с какой-то смесью радости и муки. — Только теперь я понимаю саму себя.

— Я читаю все это в ваших глазах, в вашем голосе. Вы ограблены, но не стали от этого беднее; по болоту и грязи прошли вы, не замочив ног. Ах, я люблю женщин! — сказал он, и задушевные ноты в его голосе звучали как музыка. — Люблю их судьбу и их страдания, их доверчивость, их наивный взор. Теперь наступает для них новое время, чувства их крепнут, они перестают верить предрассудкам, хотят переживать свою собственную женскую судьбу и не желают быть ничьей собственностью.

Агафон утомленно закрыл глаза и лежал не шевелясь. Казалось, пульс его бился сильнее, и голубая жилка выступила на виске. Рената не смела двинуться, да у нее и не было желания двигаться. В далеких высотах носилась ее душа. Первые лучи рассвета заглянули в окно. В лучистом воздухе, казалось, звучал какой-то далекий, торжественный хорал, таинственный, как дуновение вечности. Так прошло, вероятно, около часа. Рената решилась в первый раз без страха взглянуть в лицо спящего. Потом она встала, подошла к нише и раскрыла окно. Все еще спало; но очертания горы утратили свою резкость, и легкое золотистое сияние лежало на ней. Зеленая звезда одиноко мерцала над спящей равниной. Рената обернулась, почувствовав на себе взгляд больного. Он попросил воды, она подала ему, с полуопущенными веками.

— У вас прекрасное лицо, Рената, — серьезно и задумчиво сказал Агафон, — я никогда не видел такого. В особенности хорош ваш рот; достаточно взглянуть на него, чтобы знать, что вы никогда не солжете.

— Да, я никогда не лгу, — беззвучно ответила Рената.

— Каждое движение души отражается на вашем лбу. Но что гораздо важнее, из ваших глаз глядит бессмертие.

— Как это возможно? — с тихим смехом спросила Рената.

Агафон слегка улыбнулся.

— Это нетрудно заметить. — Потом, помолчав, прибавил: — Особенно красиво, когда вы медленно поднимаете веки и глядите так, как будто не хотите верить, что все вещи остаются на тех же самых местах, где были и раньше, когда вы отпустили их.

— Я думаю, вам не следует так много говорить, — сказала Рената с пылающими щеками.

Агафон долго лежал молча и смотрел в потолок.

— Вот я лежу здесь и ожидаю смерти, — заговорил он опять. — Я не могу назвать себя ни разочарованным, ни потерпевшим крушение, ни победителем.

Я жил, и жизнь использовала меня, — вот и все. Это чудесно — так умирать, унося с собою страдания многих. И ваши тоже, Рената!

С первыми лучами солнца пришла Мириам и села у постели брата, долгим пожатием удержав руку Ренаты в своей. У нее был растрепанный вид, и былинки сена торчали в ее темных волосах.

— Ты тоже больна, Мириам, — сказал Агафон, беря ее за руку. Молодая девушка улыбнулась и энергично покачала головой.

Рената отправилась спать, но уже через час вскочила и пошла бродить по горе, потом вернулась назад и решила сходить с Марикой в город. Возвратилась она сильно утомленная, но не хотела ни спать, ни есть, ни пить. Она нашла Агафона еще бледнее, чем вчера, а Мириам уже не могла держаться на ногах и к вечеру была вынуждена лечь на соломенный тюфяк фрау Вильмофер, которая отправилась со своей девочкой спать на сеновал. Ренате предстояло опять дежурить ночью; теперь она стала спокойнее, и странное, полное грусти торжество наполнило ее душу.

Когда ушел доктор и все успокоилось, Рената села на край постели и стала рассказывать Агафону свою жизнь. Она говорила ровным голосом, нисколько не волнуясь от воспоминаний, рассказывала, точно повинуясь какой-то посторонней силе, спокойно переходя от события к событию.

Когда Рената закончила, наступило молчание, и вдруг ей показалось, что сердце в ее груди перевернулось и стены комнаты зашатались. Гнет какой-то огромной несправедливости внезапно придавил ее, и горячие слезы, какими она еще никогда не плакала, полились из ее глаз. Точно сломленная чьей-то сильной рукой, она упала и плакала так, как будто все горе ее жизни должно было вылиться в этих слезах. Ласковая рука обняла ее, и, прижавшись к плечу Агафона, она продолжала рыдать. Агафон ничего не говорил, только гладил ее по волосам, и глаза его светились восторгом.