Олег Болтогаев - Подростки
— Добрый вечер, — сказал я, украдкой заглядывая вглубь квартиры.
— Привет, — ответила она. — Заходи.
Я прошел в просторную прихожую и первым предметом, в который уперся мой взгляд, была форменная фуражка ее отца. Она лежала на специальной полочке, над всей остальной верхней одеждой. Как семейная реликвия.
— Раздевайся, разувайся, вот тапочки, проходи, — она говорила очень тихо.
— Кто-то спит? — спросил я, погружая ноги в мягкие просторные чуни.
— Никто не спит, просто я одна дома, — ответила она.
Видимо, любой батон выглядел бы в эту минуту интеллектуальнее, чем я.
— Они на концерте в честь Дня Конституции, — улыбнулась Наташа.
Какой я пень! Ведь сегодня праздник. В доме культуры концерт. Это бывает каждый год. Чтобы не отставать от Москвы. И что теперь? Мы одни? Получается, она специально позвала меня, зная, что весь вечер мы будем вдвоем? Вроде так.
Мурашки забегали по моей спине.
— Тут у нас кухня, тут зал, там спальня родителей, — я шел за ней, как на экскурсии.
— Сколько же у вас комнат? — спросил я, только чтобы не молчать, как дундук.
— Четыре.
— Ничего себе. Да вы буржуи, — я потихоньку выходил из коллапса.
— До буржуев нам далеко.
— И сколько у вас метров?
— Ей-богу, не ведаю, — ответила она смущенно.
— Когда много, можно и не ведать, — хмыкнул я.
— Пойдем, глянешь на мою келью, — сказала Наташа.
— Вот, тут я пребываю, — Наташа развела руками. — Смотри.
Я остановился, как вкопанный. На полу лежала огромная медвежья шкура.
— Папа из Сибири привез в позапрошлом году.
— Жалко зверюгу.
— Мне тоже поначалу было жаль его, но я к нему привыкла, сидеть так классно.
— Наступать-то на него хоть можно или вокруг обходить?
— Не бойся, он не кусается.
— Нет, я все-таки сниму тапки, — сказал я и, оставшись в носках, ступил на жесткую шерсть.
— Я тоже люблю топать по нему босиком.
На столике стоял стереомагнитофон, ни у кого из нас таких не было. Мелькнула мысль, что знаю Наташу с первого класса, но еще ни разу не был у нее в гостях.
Как и она у меня.
— Слушай, а к тебе кто-то ходит из наших?
— Почти никто. Мы живем как-то обособленно. Даже не знаю, чем обьяснить.
— Должностью твоего отца.
— Я не думаю, что это главное, — она вздохнула.
— И какие записи у тебя есть?
— Адамо сеть, битлы, роллинги, что поставить?
— Поставь Адамо.
Она стала ставить катушку, а я подошел к книжной полке.
— И где же Мандельштам?
— Он спрятан, сейчас покажу.
— Сколько журналов у тебя.
— Все отец приносит.
— И это все конфискат?
— Нет, что ты, это ему знакомые несут. Садись вот сюда, в ногах правды нет.
— Уютно у тебя, — я плюхнулся в кресло.
— Вот Мандельштам, взгляни, — она стояла совсем рядом со мной.
— Такой тоненький и столько шуму?
— Он ведь мало написал.
— Дашь почитать?
— Нет, отец выносить не разрешает. Только здесь. Хочешь, посмотрим журналы.
В магнитофоне наконец кончился пустой кусок ленты и раздался слегка хриплый голос Адамо. Атмосфера в комнате стала совсем другой. Я сидел в кресле, на коленях у меня лежала стопка зарубежных журналов, а рядом со мной стояла моя любимая девушка. Я все еще чувствовал себя неуверенно, какой-то трудно объяснимый страх когтистой лапкой сжимал мое сердце. Почему-то вспомнилась книжка про кошек, где говорилось, что для вязки (экое слово-то!), так вот, для вязки нужно нести кошку к коту, а никак не наоборот. Если принести кота к кошке, то у него ничего не выйдет. Я вдруг почувствовал себя тем самым котом, которого принесли к кошке, и у которого, конечно же, ничего не выйдет.
— Я сижу, а ты стоишь? Давай наоборот, — сказал я.
— Нет, ты сиди, а я сяду на подлокотник, — она стала моститься.
— Так тебе все равно неудобно. Может, сядем на кровать?
Честное слово, я сказал это без задней мысли. Просто у меня дома сидеть на кровати было обычным способом времяпрепровождения. Наташа слегка покраснела.
— Нет, — сказала она, — если так хочешь, давай сядем на мишку.
— Давай, никогда не сидел на шкуре косолапого.
И мы уселись. Я вытянул ноги, уперся спиной в низ кресла, Наташа села рядом. подобрав ноги под себя. Я стал листать журнал, в основном это были эффектные снимки зарубежных актеров, кадры из каких-то незнакомых кинофильмов. Наташа стала что-то рассказывать, комментировать, а у меня кровь застучала в висках.
Я мучительно хотел ее обнять. Насколько просто это было в лесу, в кино, в парке, настолько казалось невозможным здесь, у нее дома. Незримый лик ее отца, словно призрак командора, смотрел на меня изо всех углов. Журнал лежал у меня на коленях, а она водила по нему своей маленькой тонкой ручкой, и эти легкие прикосновения я чувствовал бедрами, мой дружок болезненно напрягшийся с того момента, как я сюда вошел, от этих ее движений, похоже, собрался вовсе лопнуть. Вообще весь этот месяц нашей бурной любви мой дружок вел себя кошмарно.
Он стоял день и ночь.
Я просыпался утром — торчит. Я писал в школе контрольную — торчит. Я летел на свидание — еще больше торчит. Я целовался с Наташей, он требовал своего, я нарочно притягивал к себе девушку так, чтобы дать возможность этому нахалу прижаться к ее телу, и только в тех редких случаях, когда случалось так, как тогда на балконе, тогда он успокаивался, но ненадолго. Дружок снова и снова требовал своего. И его решительные настроения, похоже, пересилили мой страх перед Наташиным отцом. Я завел назад руку и осторожно обнял Наташу за плечи.
Она замерла и замолчала, потом медленно повернула ко мне голову. Я потянул ее к себе и поцеловал. Люблю тебя, прошептал я, оторвавшись на мгновение от ее губ, и тут же припал к ней снова. С восторгом, словно это было впервые, я почувствовал, что Наташа отвечает на мои поцелуи, она прижалась ко мне, я положил руку на ее грудь, и меня словно обожгло. Сквозь тонкую ткань ее халатика я ощутил, что на моей девочке нет лифчика. Журналы упали в сторону.
Заморские красавицы с завистью смотрели на нас со своих глянцевых обложек.
— Какая ты красивая, Ната, — шептал я и целовал ее в шею.
— Самая обычная, — ответила она, голос ее дрожал.
— Давай расстегнем совсем, — сказал я и стал расстегивать ее халат.
Честное слово, если бы она стала сопротивляться, если бы хоть жестом или словом попыталась остановить меня, я уверен, я бы остановился, я бы перестал.
