Воспитательные часы (ЛП) - Ней Сара
― Они прекрасны, ― выдыхаю я. ― Спасибо тебе.
Провожу его внутрь, запираю дверь. Иду в комнату, таща его за руку. В доме темно, если не считать мерцающих свечей в центре обеденного стола. Двадцать одно сияющее желание, танцующее в тени.
― Позволь мне найти вазу и немного воды для них. ― Я оставляю еще один поцелуй на его щеке. ― Сними обувь и устраивайся поудобнее.
А еще лучше ― сними рубашку, брюки и все остальное, что на тебе надето, пока не разденешься полностью. Сэкономь нам время позже. Ха-ха.
Его ботинки стоят у двери, а острые карие глаза обшаривают комнату. Оглядывает наш бежевый секционный диван и группу фотографий соседей по комнате в рамке на стене над ним.
Странно, что он оказался в моем доме: огромный, гораздо больше Донована, с внушительной фигурой, широкими плечами и узкой талией.
Краем глаза я наблюдаю за ним, когда срезаю концы стеблей цветов, опускаю их под воду и ставлю в большую стеклянную банку.
Так красиво.
Присоединяюсь к нему в столовой, где он стоит, уставившись на торт, как маяк в темной комнате.
― Детка, здесь нет стульев.
Детка.
― Я знаю, знаю, ― суечусь я. ― Но подумала, что будет романтично сидеть сверху. Помнишь сцену из фильма «Шестнадцать свечей», где Джейк Райан наконец-то привел Саманту к себе домой? И тогда они, наконец…
Ну, на самом деле, они ничего не делают, потому что чертов фильм уходит в затемнение, прежде чем они доберутся до лучшей части, прежде чем герои начнут целоваться или перейдут к горячему, страстному, перепачканному кремом сексу.
Ээ…
А может, и нет.
Ретт сгибается в талии, бегло осматривая нижнюю сторону стола, прежде чем ладонями надавить на поверхность.
― Думаю, он нас выдержит.
Его медленные руки скользят по моим бедрам, когда он приближается сзади, поднимаясь по шелковой ткани моего платья. Обхватив меня за талию, Ретт поднимает меня и кладет на стол, как будто я легкая, как перышко.
В три шага он пересекает комнату. Снимает носки и бросает их на ковер. Садится на край стола скрестив ноги, поворачиваясь к центру.
Встряхивает волосами.
Торт пылает перед нами, свечи опущены на дюйм, устаревшая люстра над нами тускло светится.
― С Днем рождения, ― шепчу я. ― И поздравляю с сегодняшним днем. Я рада, что была там.
Наши глаза встречаются через стол.
― Я тоже. Знать, что ты там, было… по-другому.
Соблазненная сладкой глазурью, я опускаю палец в нее и облизываю.
― По-другому? Как?
― Чувствовал твое присутствие. У меня никогда не было кого-то, о ком я забочусь, кроме моей семьи.
― О, я наблюдала за тобой — за всеми твоими частями. ― Шевелю ухоженными бровями. ― Говоря о наблюдении за тобой, твоя мама действительно была обеспокоена теми плакатами.
― Какими плакатами?
― Теми, что люди приносят, чтобы подбодрить тебя. Я не думала, что это разрешено на соревнованиях по борьбе.
― Они не запрещены, но большинство людей их не приносят. Это не такой вид спорта, как футбол, где люди кричат на трибунах.
― Ну, твоя мама не была фанаткой. Она была в ужасе. Все спрашивала, как девушки могут делать предложения такому парню. Это было ужасно… я чувствовала себя виноватой.
― Ты совсем не похожа на тех девушек.
Я стону от разочарования, провожу рукой по своим длинным волосам. Перекидываю их через голое плечо.
― Я чувствовала себя такой пристыженной из-за всей этой истории с флаером, что чуть было не сказала ей. ― Придвигаюсь ближе. ― Это вертелось у меня на языке.
Его глаза расширяются, в них безошибочно угадывается блеск.
― Вот как?
― Я была так близко.
Ретт наклоняется вперед на несколько дюймов.
― Значит, мы увернулись от пули? Она бы с ума сошла.
― Венди? Ну, да. Она метала кинжалы в тех охотниц за циновками.
Наши носы соприкасаются.
― Она всегда была чересчур заботлива.
― Я ее не виню. ― Тоже буду такой, если у меня будут сыновья.
― Почему?
Наклоняюсь, провожу пальцем по глазури, облизываю ее языком. Сосу.
― Потому что ты мой.
Мы наклоняемся друг к другу над пылающим тортом, губы размыкаются. Мой язык проникает прямо в его рот, увлекая за собой, стоны сливаются в восхитительный хор.
― Ты такая чертовски вкусная, ― говорит он, посасывая глазурь с моей нижней губы.
Я дрожу.
― Ты тоже.
Свечи, какими бы красивыми они ни были, горячие. Ярко пылая под нами, опаляя лиф моего платья. Я отстраняюсь, ухмыляясь.
― Тебе лучше задуть свечи и загадать желание, прежде чем мы сожжем это место.
Ретт внимательно изучает меня, наши глаза встречаются.
― Я бы хотел…
― Нет! ― останавливаю я. ― Не произноси это вслух, иначе не сбудется.
― Не сбудется?
― Нет.
Парень, ты не в курсе? Ух.
― Я бы не был так в этом уверен. ― Его тело сгибается, так что он в пределах досягаемости. Делает глубокий вдох и дует, дует, дует, пока двадцать одна свеча не гаснет, серый дым поднимается от фитилей.
Мы наблюдаем, как он растворяется в воздухе.
― Хочешь попробовать торт? ― шепчу я.
― Да, ― он ухмыляется. ― Он такой же сладкий, как твое печенье?
― Вкуснее.
― Нож есть?
― Нет.
― Вилка?
Я качаю головой, не произнося слово «нет».
― Никаких вилок. Никакого ножа. ― Он делает вид, что ищет столовые приборы. ― Никаких тарелок. Как ты предлагаешь это есть?
― Нам придется проявить творческий подход. Ты изобретателен, Ретт?
Он закатывает глаза.
― Нет.
Я смеюсь над его честностью. Смеюсь над тем, какой он чертовски милый, еще раз погружаю палец в верхнюю часть торта. Отломав маленький кусочек, подношу к губам, скармливая ему.
Он открывает рот, беря подношение. Губы смыкаются вокруг моих пальцев. Посасывает.
Затем.
Этот указательный палец на его левой руке неторопливо пробегает сквозь глазурь, оставляя на поверхности дюйм декоративной отделки. Ретт проводит своим сладким пальчиком по моей ключице, его взгляд так горит, что обнажает меня. Воспламеняет.
Затаив дыхание, я жду.
Стону, когда его язык касается моей покрытой глазурью кожи, неторопливо облизывая линию вдоль ключицы, лаская ее.
Он снова взмахивает по торту, проводя пальцем по ложбинке между моими грудями. Наклоняет свое лицо между ними, облизывает. Толкает вверх нижнюю часть моих сисек, посасывая гладкие полушария над декольте.
Я хочу сорвать с себя платье и покрыть себя глазурью, чтобы он провел остаток ночи с губами на моей коже.
― Сними рубашку, ― тихо произношу я, моя голова все еще откинута назад, и мне не нужно просить его дважды; вверх срывается в течение нескольких секунд, обнажая это твердое тело.
Я толкаю тарелку с тортом в другую сторону стола, убирая с пути. Подвигаюсь вперед, чтобы оказаться перед Реттом, пальцы скользят к поясу его джинсов, расстегивая ширинку ниже пупка.
Мягко тяну ее вниз.
Ретт быстро учится, и его задница приподнимается, так что могу стянуть джинсы с его бедер.
― Сними платье, ― тихо произносит он; от тембра и тона его голоса у меня мурашки бегут по коже. Ретт наблюдает за мной из-под полуопущенных век, они полны похоти. Полны тоски и желания, когда холодная металлическая молния моего платья со свистом проносится по дорожке.
Ретт подтягивается на руках, наблюдая за мной, следя за моими движениями, как голодный в ожидании следующей трапезы. Я слежу за линиями его тела, за тем, как он устраивается на столе, начиная с икр, поднимаясь по его ногам, когда он сидит, скрестив ноги, на столе. Через выпуклость в боксерах, через четко очерченный пресс. Его твердые, как камень, грудные мышцы. Эти невероятные непреклонные плечи.
Раздутые ноздри. Серьезное выражение.
У меня слюнки текут при виде того, как он сидит рядом с тортом, зная, что с ним неизбежно сделают.
Я поправляю черное платье на груди; оно бархатисто скользит по коже, так медленно, как только можно, пока прохладный воздух из столовой не касается обнаженного живота. Дрожу, когда стою перед ним в одних трусиках-стрингах, черных и едва заметных.
