Леопольд Захер-Мазох - Сочинения
Маленькие ножки ее были обуты в изящные, вышитые золотом турецкие туфли, шея и руки полуоткрыты, густые волны золотистых волос перевязаны красной лентой.
Эмма пожала ему руку и села напротив него у камина. Елена, под предлогом хозяйственных распоряжений, вышла из комнаты, и они остались вдвоем. Девушка хотела, во что бы то ни стало, очаровать своего собеседника, и ей это вполне удалось. После чая Казимир встал с кресла и в глубокой задумчивости начал ходить по комнатам. Целая вереница разнообразных мыслей проносилась у него в голове, кидая его то в жар, то в холод.
Эмма подошла к нему, положила свои маленькие ручки ему на плечи и проговорила тихим голосом:
— Мой бедный друг!
Юноша молча склонил голову.
— Вы несчастливы, — продолжала она, — вы тоскуете… Ах, если бы я могла вас утешить!
— Это в вашей власти.
— Не переговорить ли мне с Анютой?
— Нет, ради Бога, не делайте этого! — со слезами на глазах воскликнул Ядевский.
Эмма поцеловала его в лоб — он мгновенно оживился, обнял ее и прижал к своей груди.
— Нет, нет, нет! — закричала она, вырываясь из его объятий. Но, после минутного размышления, сама бросилась к нему на шею и покрыла его лицо жгучими поцелуями.
— Уйдите… уйдите отсюда, — задыхаясь, прошептала она. — Слышите ли вы?.. Я вам приказываю!
Казимир повиновался. Но в ту минуту, когда он вышел на улицу, она отворила окно, вынула из букета белую камелию, бросила ему и проговорила чуть слышно:
— До свидания.
XX. Пастушеская драма
С некоторых пор граф Солтык находился в тревожном, непривычном для себя состоянии. В прежние времена день пролетал для него с неимоверной быстротой, теперь же сутки казались ему целой вечностью. До сих пор женщины сдавались ему без всякого сопротивления, по первому знаку, словно одалиски; и вдруг молодая девушка, почти ребенок, вполне овладела его сердцем и помыслами. Граф, как бешеный дикий зверь, метался по городу: из дома — в клуб, потом — на бульвар, оттуда — в роскошный салон какой-нибудь светской дамы, а в конце концов все-таки оказывался у подъезда Огинских, куда его влекла какая-то сверхъестественная непреодолимая сила. Он презирал себя, мысленно проклинал за эту слабость. Не раз случалось ему в порыве ярости топтать ногами букет цветов, предназначенный Анюте, но затем он приказывал садовнику сделать другой букет и отсылал его со своей визитной карточкой предмету своей пламенной любви.
Куда бы ни вышла Анюта, она заранее знала, что встретится с Солтыком. Прогуливалась ли она по улице, он, словно демон, вырастал перед нею, как из-под земли; ездила ли она в магазины, он, как лакей, нес ее пакеты с покупками; каталась ли в санях, он гарцевал вслед за нею на своем арабском скакуне; в театре он поджидал ее, стоя у подъезда, и по окончании спектакля усаживал в карету. То же самое повторялось на балах, на концертах, и, кроме того, он ежедневно бывал в доме ее родителей.
Весь город говорил о женитьбе графа Солтыка, все девушки завидовали Анюте Огинской, только она одна равнодушно относилась к ухаживаниям своего кавалера — не поощряла его ни словом, ни взглядом, впрочем, была безукоризненно вежлива с ним, только все время молчала. На нее не действовали ни убеждения родителей, ни дружеские советы приятельниц.
Обманутый в своих ожиданиях иезуит не на шутку встревожился и начал искать удобного случая, чтобы переговорить с Анютой наедине. Случай этот вскоре представился. Однажды после обеда патер зашел к Огинским и застал свою любимицу дома одну.
— Я вижу, ты занимаешься вышиванием символического изображения своей власти, дитя мое, — улыбнулся патер Глинский, садясь возле пялец.
— Что вы имеете в виду?
— Ведь это туфли, если я не ошибаюсь? Как счастлив будет мой граф под этим прелестным игом!
— Ваш граф под моим игом?.. — пробормотала девочка и покраснела до ушей.
— Кокетка! — погрозил ей пальцем иезуит. — Это тебя тешит?.. Знаем мы ваши женские хитрости!
— Боже мой!.. Если бы я надоела, опротивела вашему графу, я на коленях приползла бы в Ченстохово благодарить Богородицу за эту милость.
— Ты шутишь, Анюта?
— Нет, я говорю серьезно.
— У тебя все еще в голове этот поручик?
— Не в голове, а в сердце.
— Ты с ума сошла!
— Может быть… Я никогда не буду графиней Солтык.
Патер Глинский наклонился над пяльцами, взял Анюту за обе руки и, поцеловав в лоб, продолжал кротким, назидательным тоном:
— Дитя мое, жизнь дана нам не для одних наслаждений. На каждого из нас возложены священные обязанности, и мы должны исполнять их по совести, руководствуясь велением разума, а не мимолетными увлечениями нашего сердца.
— Мой разум и моя совесть велят мне стать женой любимого человека. С ним одним я буду в состоянии исполнить обязанности, возложенные на меня Богом и людьми.
Лукавый иезуит был совершенно обезоружен этим прямым, откровенным ответом, но замешательство его продолжалось только одну секунду — он снова принялся за уговоры:
— Разве граф Солтык недостоин твоей любви?.. Любая из твоих подруг была бы счастлива оказаться на твоем месте… Этот надменный человек лежит у твоих ног, а ты отвергаешь его!.. Никто не верит тому, что ты его не любишь!.. Твое ребяческое упрямство непростительно, потому что оно огорчает твоих родителей, огорчает меня, твоего духовного отца. И хуже всего то, что ты готова променять счастье всей твоей будущей жизни на какую-то пустую мечту.
Долго говорил иезуит, и так как Анюта не возражала ему ни словом, ни движением, он был почти уверен в успехе.
— Надеюсь, что ты поймешь всю пользу моих советов, перестанешь упрямиться и отдашь руку моему графу, сказал он в заключение.
Девушка подняла на него взгляд и отрицательно покачала головой.
Патер Глинский ушел домой раздосадованный ее упрямством. Он скрыл от графа свою неудавшуюся попытку и только подумал, глядя как тот, собираясь ехать к Огинским, охорашивается перед зеркалом: «Милый мой, не помогут и твои черные усы там, где мое красноречие было разбито в прах одним кивком упрямой головки!»
Но на этот раз судьба была благосклонна к влюбленному графу. Приехав к Огинским, он застал Анюту в слезах.
— Что с вами? — спросил он и прибавил с непритворным участием: — Успокойтесь ради Бога!
— Она плачет, потому что умерла ее любимая канарейка, — объяснила Огинская.
— Бедная птичка!.. Но ведь можно разыскать другую…
Анюта снова залилась слезами.
— Да я готов перевернуть весь мир, чтобы вызвать улыбку на ваших устах! — воскликнул Солтык и, как вихрь, выбежал из комнаты. Спустя час он вернулся назад и повел девушку, на глазах которой еще блестели слезы, в зимний сад. Там их ждали шестеро лакеев графа, у каждого в руках был большой мешок. По знаку хозяина они развязали мешки, и сотни золотистых канареек огласили воздух звонким пением, порхая по ветвям пальм, померанцевых и лимонных деревьев, по лианам и орхидеям.
