Начало нас (ЛП) - Джеймс Лайла

Он делает это часто. Это демонстрация силы, способ растянуть напряжение, напомнить мне, что он все контролирует и что мне следует съежиться. Лицо его холодное, лишенное всякого нежного выражения. Он словно был высечен из камня, а затем идеально собран, напоминая человека. Но он идеален только снаружи. Внутри он пустой. Пустой и мертвый.

Я не удосужился сесть рядом с Коулом. Я остаюсь стоять у двери и ждать приговора отца. В конце концов, Генри Беннеттт — судья, присяжные и палач. И он любит часто нам об этом напоминать.

Он делает последний глоток виски и, наконец, говорит. 

— Сегодня мне позвонили два раза.

Просто перейди к делу, сделай то, что должен, и дай мне немного поспать.

— Звонил твой консультант.

Миссис Хадсон — проклятая предательница. Она сказала мне, что даст мне еще один шанс добиться прогресса, прежде чем позвонить моим родителям. Но я думаю, что нет. Ей пришлось меня сдать.

— Ты завалил два урока, — стоически продолжает мой отец, — а потом сюрприз, сюрприз. Звонил твой тренер. Он оставит тебя на скамейке запасных до конца сезона.

Сука.

Я должен был предвидеть это.

Но я думал, что тренер Рейган был придурком. Я думал, что он только блефовал, когда угрожал мне. Я был неправ. Снова.

— Знаешь, как неловко было отвечать на эти звонки? — Он вырывается и делает угрожающий шаг ко мне. — Мой сын, Беннеттт, завалил два урока в Беркширской академии, и ему придется сидеть на заднице, пока его команда будет на поле. Выигрывать игры, в которых ты не будешь участвовать.

Он ставит свой стакан на стол. 

— Я все жду момента, когда ты докажешь, что ты действительно мой сын, но ты продолжаешь меня разочаровывать, Колтон.

Ты разочарование, Колтон.

Ты бесполезный кусок дерьма.

Ты вообще мой сын?

Его слова эхом звучат в моих ушах. За последние несколько лет я привык слышать их, но после аварии кажется, что Генри Беннеттт дошел до конца.

Я его сын-неудачник, и иногда мне кажется, что он просто убьет меня во сне.

Наверное, ему будет легче. Чтобы справиться с моей смертью, а не заставлять меня регулярно ставить его в неловкое положение.

— Все, о чем я когда-либо просил вас двоих, — это продолжать мое наследие. — Его глаза темнеют. — Мои сыновья не могут быть неудачниками. Неужели я прошу так много?

Я выдерживаю его взгляд, держа спину прямо. Меня охватывает беспокойство, потому что я знаю, что произойдет, но подавляю все это. В темную бездну, где ее никто не увидит.

Его рука тянется к поясу, и моя челюсть сжимается. Сиенна отстраняется от полок, и ее пальцы касаются плеча моего отца. 

— Тебе обязательно делать это сегодня? Мы можем закончить разговор об этом завтра, — говорит она, ее голос звучит мягко. — Мальчики, наверное, устали сегодня.

Глаза моего отца мрачно вспыхивают. 

— Нет, ему нужно учиться. Они оба научатся. Он продолжает меня разочаровывать, снова и снова. С этим мальчиком всегда одно и то же дерьмо.

Он агрессивно выдергивает ремень из петель брюк и складывает его пополам. 

— Сними рубашку, Колтон, — выплевывает он.

Я хорошо знаком с болью и тем, что будет дальше. Я снимаю рубашку и встаю на колени посреди его кабинета. Полы новые и блестящие, совершенно безупречные, даже пылинки нет. В доме Генри Беннетта – в его жизни – все должно быть идеально. Ничто не является неуместным; нет ничего непокорного, и никто не ослушается его.

Коул резко вздыхает, и я ненавижу то, как его заставляют смотреть это. Зная, что я был на его месте раньше. Когда он прикрывал меня и терпел избиения, чтобы успокоить нашего отца.

От первого удара ремня я вздрагиваю, меня пронзает боль. Моя спина напрягается, когда падает второй удар, ударяя точно в то же место, что и раньше.

ХЛОП. ХЛОП. ХЛОП.

Моя челюсть напрягается, и я задерживаю дыхание, ожидая следующего. Каким-то образом я привык к физической боли, но последующее унижение привело меня к победе.

— Ты разрушил шанс своего брата на футбольную карьеру, — ревет мой отец, его голос дрожит от ярости. — Взгляни на него. Посмотри, что ты сделал. Он калека! Но этого было недостаточно. Ты продолжил портить наше имя и престиж. Мое достоинство!

Резкий удар ремня безжалостно обрушивается на мою спину, и мои мышцы дергаются при каждом ударе. Мой взгляд опускается ниже, и я начинаю считать линии на деревянном полу. Один. Два. Три. Четыре.

Ремень снова ударяет меня по спине. 

— Ты такой никчемный, что даже мне стыдно называть тебя своим сыном.

Пять. Шесть. Семь. Восемь. Девять. Десять.

У меня горит спина, и боль такая сильная, что в какой-то момент я едва могу дышать, но продолжаю считать. Некоторые линии прямые, но есть и изогнутые. Я узнаю каждую строчку; Я их запомнил. Одиннадцать. Двенадцать. Тринадцать. Четырнадцать.

— У тебя есть все, но ты все равно неблагодарный кусок дерьма!

У меня ничего нет.

Пятнадцать. Шестнадцать. Семнадцать.

— Ты был бы никем, если бы мое имя не было привязано к тебе!

Я никто.

Восемнадцать. Девятнадцать. Двадцать.

Я прикусываю язык, пока металлический привкус крови не наполняет мой рот. Мои пальцы сжимаются в кулаки, когда я заставляю себя оставаться на месте, удерживаясь от пола. Кожаный ремень продолжает бить меня по спине, пока моя агония не превращается в негодование.

Я не знаю, как долго он будет продолжать это делать, но в конце концов избиения прекращаются. Двести пятьдесят два. Именно столько строк мне удалось насчитать.

Дыхание моего отца прерывистое, и я слышу, как он снова застегивает ремень. Мое тело напряжено, но внутренности так трясутся, что мне кажется, что меня вырвет на его натертые полы.

— Убери его с моих глаз, — усмехается мой отец, его голос полон чистой ненависти.

Коул бросается встать, и я вижу, как он тянется ко мне, но резко качаю головой. Нет.

Я заставляю себя встать на ноги и выпрямляю спину. Боль пронзает мою плоть, но это боль, которую я приветствую с распростертыми объятиями. Боль напоминает мне, что я, по крайней мере, еще жив. Все еще дышу.

Сиенна снова стоит у полок; ее лицо ничего не выражает. Иногда она напоминает мне бесчувственный манекен.

Я натягиваю рубашку через голову, прежде чем выйти из кабинета отца. Дверь закрывается за мной с тихим щелчком, и я судорожно вздыхаю.

Кажется, что плоть на моей спине разорвана гниющим ножом. К тому времени, как я добираюсь до своей комнаты, мои ноги уже волочатся за мной, прежде чем я падаю на кровать.

Зарывшись лицом в подушку, я издал тихий, глухой крик. Ненависть и страдания вцепляются мне под кожу и проникают в самое сердце.

Я еще не пошевелился, когда моя дверь открылась и снова закрылась. Моя кровать прогибается под тяжестью. 

— Я скажу ему правду, — наконец, говорит Коул после долгой минуты молчания.

— Нет, — невозмутимо говорю я.

— Он думает, что в аварии виноват ты. Но это все ложь!

Подняв голову с подушки, я смотрю на своего близнеца. Он закрыл лицо руками, и я услышал приглушенный крик. 

— Это несправедливо, что тебе приходится брать на себя всю вину. Ненавижу, что ты не позволяешь мне сказать ему правду.

План состоял в том, чтобы полностью скрыть происшествие от отца. Его не было в стране две недели, и мы думали, что нам хватит времени, чтобы быть в форме. И мы придумывали неубедительное оправдание сломанной ноге Коула и гипсу.

Но когда травмы Коула оказались более серьезными, чем ожидалось… и из-за его хромоты, нам пришлось быстро придумать историю, скрывая при этом правду. Сиенна — вдохновитель нашей лжи. Она сказала, что защитит нас — оставит все в своих руках, даже справиться с моим отцом и его гневом.

Итак, мы с Коулом согласились с той ложью, которую она рассказала нашему отцу.

Я вел машину. Мы врезались в дерево, потому что я по глупости превысил скорость.

Я стал причиной аварии, в результате которой Коул сломал ногу.