Твоя жестокая любовь - Юлия Гауф
— Каким ты был, таким и остался.
— Спасибо.
— Это не комплимент, — нахмурилась из-за его усмешки — да Влад же снова играет со мной!
— Ты ужасная грубиянка, Вера. Мамочка не учила тебя вежливости? Особенно с теми, от кого зависишь?
С языка чуть было не сорвались ругательства, о которых я пожалею. Лишь чудом удалось сдержаться, но Боже мой, с каким наслаждением бы я отхлестала его по щекам.
Сидит, издевается. Это мне есть, из-за чего обижаться! Не тебе, Влад! Я была маленьким, испуганным ребенком, оказавшимся в семье, и мне поддержка была нужна, которую лишь мама и дала мне. Ты только обижал, давил, словно я вредное насекомое.
Приблуда — так ты меня называл, а затем и вся школа с твоей легкой руки выискивала во мне недостатки. Ведь родная мать не может отказаться от ребенка, если он нормальный.
Да, это у меня есть причины ненавидеть, и я ненавижу.
И никогда не прощу тебя. Да ты никогда о прощении и не попросишь.
— Континентальный завтрак, — сделал Влад заказ, когда мы сели за столик. — Заказывай, Вера, не стесняйся. Я плачу.
— Спасибо, я не голодна.
— Не будь дикаркой, — рассмеялся. — Никогда в ресторане не была, да?
Да. Не была. И что такое «континентальный завтрак» я не знаю, и щи лаптем хлебаю. Деревня, что с меня взять?
— Овсяную кашу, и кофе, пожалуйста, — сказала официантке, которая кивнула, и оставила нас наедине. — Что за разговор? Мне скоро на работу, и я хотела повидать маму.
Влад поморщился при упоминании мамы, но тут же улыбнулся мне, сглаживая неприязнь обаянием полных, четко очерченных губ. А я невольно ловлю себя на мысли, что он красив — да, этот мужчина красив какой-то звериной, острой красотой, на которую не хочется смотреть вблизи. Лучше издали любоваться, чтобы боли не причинил.
— Мы не с того начали, Вера, я хотел попросить прощения. Вчера я не ожидал тебя увидеть, ты застала меня врасплох, — взъерошил он свои светлые волосы.
— Хотел просить прощения, так проси.
— А ты наглая… хорошо, прости, Вера. Вчера я был неласков, надеюсь, совместный завтрак искупит мою вину.
Послать бы тебя к дьяволу вместе с этим завтраком, и с извинениями, которые запоздали больше, чем на десять лет. За вчерашнее я готова простить тебя, а вот за все остальное — нет. Но, как я и думала, ты не просишь за это прощения, ведь вину ты не чувствуешь.
Перед глазами, как наяву, картина. Восемь лет мне было, второй класс, а я до сих пор помню все:
— Не садись со мной, ты детдомовская. Вшивая подруга с помойки мне не нужна.
Аня резко дернула стул, и я соскочила с него, испугавшись. Задела локтем пенал, и цветные ручки с карандашами, на которые я наглядеться не могла, с громким стуком валятся на грязный линолеум.
— Меня учительница посадила за эту парту. Ань, перестань.
— Не стану с тобой сидеть, — визжала она. — Ты меня вшами заразишь!
— Так, девочки, что здесь происходит? Аня, не кричи, это неприлично. А ты, Ника, собери карандаши, вымой руки, и возвращайся в класс.
— Варвара Николаевна, пересадите от меня эту, — Аня заплакала, размазывая слезы и сопли по хорошенькому личику. — Она заразная, Влад всем рассказал откуда она…
— Чтобы я больше этого не слышала. Вероника будет сидеть с тобой за одной партой, и ты принесешь ей извинения, иначе пойдешь в угол!
Тогда Аня извинилась передо мной, и больше не заговаривала о том, чтобы я пересела, но я горько пожалела и об этом, и об извинениях, за которые она меня не простила. И до окончания школы с радостью травила меня, как и все остальные одноклассники, за исключением нескольких равнодушных.
Лишь Катя всегда была на моей стороне, но защитить не могла.
Все это — школьную травлю, семейные проблемы и свои детские горести я переживала не так, как все остальные. Сначала было смирение, к которому нас приучили в детском доме — все сироты умеют смиряться с жестокостью. А затем во мне поднял голову протест: я отказывалась быть молчаливой жертвой.
И дралась до крови, до вырванных волос. Отбивала свое право считаться не помойной кошкой, а человеком. После этого, после вывернутых рук и расцарапанных лиц, открыто задирать меня перестали, утвердившись в том, что я дикарка. Но дикарка опасная, с которой лучше не связываться.
— Перестала обижаться?
— Перестала, Влад, — улыбнулась ему, и привычно заправила темный локон за ухо. — Ты решил наладить с нами отношения? Поэтому завтрак, и свидание с мамой? Думаю, она будет счастлива тебя увидеть после стольких лет.
— Я не пойду к ней.
— Но ты же…
— Я поговорю с врачом насчет лечения. Хочу понять, есть ли шансы, и что вообще с ней. Ты мне так и не объяснила, я даже не понял, сколько нужно на лечение. Но видеться с ней я не собираюсь.
Сказал, как отрезал. А в моей душе в неравной борьбе сплетаются слепая ярость и облегчение. Ярость от того, что маме не повезло с родным сыном, который и на краю жизни за руку не возьмет. И позорное облегчение, что мне не придется ее ни с кем делить. Тем более, с родным, с кровным сыном. Казалось, что увидь мама Влада, сразу забудет обо мне, как о чем-то неважном, хоть я и знаю, что это не так.
— Я не понимаю тебя, Влад. Правда, не понимаю. Почему ты такой жестокий?
— Я? Жестокий? — улыбнулся, а сам хмурится, и две морщинки перерезают переносицу, стрелами указывая его дикие, шальные глаза-льдины. — Вера, мне не нужны люди, которым не нужен я. А матери я никогда не был нужен, также, как и отец.
— Что за бред?
— Не бред. Ты ничего не замечала, но так оно и есть. Что, скажешь, она часто обо мне вспоминала? — надавил Влад, неотрывно глядя мне в глаза. — Ну? Хоть раз мать говорила обо мне?
— Нет, но это потому, что ей было больно…
— Это потому, — жестко сказал он, перебив меня, — что ей плевать. Вероника была любимицей, а я был нежеланным ребенком. Сына мать никогда не хотела, она вообще мужчин ненавидит. Одно время я уверен был, что не родной ей, но это не так, к сожалению. Не знаю почему, но она всегда меня ненавидела.
Неправда!
Мама — самая добрая, самая лучшая женщина на свете. Она, пока была здорова, моталась со мной по больницам, по врачам. На себя плевала, но помогала приютам, собирала детские
