Пианист. Осенняя песнь (СИ) - Вересов Иван
— Нам туда? — с опаской спросила она.
Что значит «гостиная», Мила поняла, когда вошли. Интерьер музейный, кресла и диваны, как во дворце, на потолке плафон расписной, синяя напольная ваза. И рояль. Опять роскошно, только тесно.
— Еще не здесь, я переодеваюсь в следующей.
Комната, которая за зеркальной дверью открылась перед Милой, была меньше гостиной и вся в красных тонах. Снова царская мебель, только обивка на диванах не с рисунком, а полосатая. Паркет наборный, ковер. Зеркало в резной деревянной раме подвешено на стене на широкой бархатной ленте. Мила такого не видала. Огромное зеркало висит с наклоном. Посреди комнаты белый стол на длинных фигурных ножках. И у дивана ножки похожи, а у кресел в виде звериных лап. Мила от удивления и восторга забыла, как этот стиль называется. В углу старинный рояль. Светлый, тоже в завитках и позолоте.
— Ты будешь на этом играть?!
— Нет, — Вадим улыбнулся, — это барочный. Я в другом месте разыграюсь. Ну, раздевайся, что же ты стоишь? Дай мне твою драгоценную коробку, я на стол положу. Смотреть не буду, честно.
— Вадим! — Мила услышала за дверью голос. Знакомый, но кто это, она сразу опознать не смогла.
— Да, я здесь, Эрнст Анатольевич, — отозвался Вадим.
Мараджанов, поняла Мила. И что ей тут делать? Лучше было в зрительной части раздеться и оставаться там. Но Лиманский уже помогал ей снять пальто. Мила достала из пакета туфли и начала переобуваться. Она торопилась, не хотела, чтобы Мараджанов застал ее за этим. Вадим избавил от неловкости.
— Ну, ты тут пока сама, а я сейчас. Пойду к нему, кто знает, какая у нас сегодня концепция Моцарта. Одинаковой не бывает.
Он вышел, Мила перевела дыхание. Она, кажется, и дышать забыла — вот как заволновалась. А Вадиму играть. Мила не могла себе этого представить. Обычный человек ни за что не сможет выйти на сцену и играть там! Если все билеты проданы, значит, свободных мест не будет. Столько людей…
Вадим вернулся.
— Милаша, я сейчас пойду с Эрнестом Анатольевичем, ты можешь тут остаться. — Он был уже в каких-то своих мыслях, вдруг отбросил их.
— У меня же подарок для тебя на Новый год, но я сейчас отдам, хорошо? — Вадим расстегнул молнию в боковом отделении кофра и достал длинную коробочку, обтянутую темно-синим бархатом. — Вот, — он протянул Миле, — открой.
Мила взяла, ощущая под пальцами мягкость бархата, раскрыла и ахнула. На белом атласе лежали бусы. Длинная нить прекрасных безупречных одна в одну белых жемчужин.
— Надень, пожалуйста, — попросил Вадим.
— Вадик… боже мой… Это мне? Мне?!
— Я не знал, любишь ли ты жемчуг.
— Кто же не любит жемчуг? Как красиво. — Мила осторожно достала бусы.
— Давай я сам.
Вадим взял нить из ее рук, надел на шею Милы, выпростал длинную косу поверх бус, задержал руки, лаская кожу около жемчужин. Ей так хотелось поцеловать его! Но она стеснялась сделать это тут. Только накрыла его руки своими и сказала:
— Спасибо! Красота какая…
— Я рад, что тебе понравились. Ну… пойду, Милаша. Давай в зал провожу тебя, а то заблудишься в здешних катакомбах. Сегодня я могу играть спокойно, не бояться, что ты убежишь. Сапожки твои тут остались и пальто. Времени еще много, ты погуляй там или опять сюда приходи. Потом буфет откроют.
— Ты не ел!
— Я не буду перед концертом. Вечером у родителей мы поужинаем.
— Я возьму это. — Мила не могла оставить цветы в артистической, Вадим играл в первом отделении. За сцену она до антракта уже не попадет.
— Это обязательно?
— Да, там букет. Я хочу подарить тебе… Ну вот, сказала!
— Но я же не видал. Буду играть и думать о них. Какого они цвета?
— Белые.
— Значит, сегодня Моцарт будет белым, как лебединый пух. — Он говорил это уже на ходу, сам вел ее к двери в зал. Снова отодвинул бархатную завесу, еще шаг, и Мила вернется в торжественный мир стройных колонн.
Навстречу спешил мужчина. Плотный, пожилой, с быстрыми темными глазами, крупными чертами лица и добрыми губами. С взлохмаченной шевелюрой длинных с проседью волос.
Немного вразвалку, раскачивающейся походкой он быстро приблизился. Надо было пропустить его, Мила отступила обратно за границу двери и в сторону за портьеру.
— Вадик, в чем дело?! — воскликнул мужчина, и Мила тут же узнала. Она уже слышала его по громкой связи — когда Вадим говорил «сейчас в темпе вальса, на счет три…», и раздавался тот самый вопрос. А Травин продолжал возмущаться: — Телефон молчит, мама ничего вразумительного не говорит, ты с утра где-то пропадаешь! Здравствуйте, — это Захар увидел Милу, но лишь мельком скользнул по ней взглядом и снова напустился на Лиманского. — Ты не перестаешь меня удивлять! Сначала не сказал, что приехал, потом опоздал на репетицию к Эрнсту Анатольевичу! Недопустимо…
— Что есть, то есть, опоздал, — подтвердил Мараджанов. Он вышел в узкий коридор из парадных анфилад, в которых Мила точно бы заблудилась. Эрнст был более внимателен и спросил ее:
— Ну что же, как вам место работы вашего мужа? Вот тут у нас беспорядок, стулья нагромоздили. Ведь прошу не ставить в коридоре. А в гостиных красота. Здравствуйте, Захар Иосифович, рад вас видеть, — переключился он на Захара. — Пришли послушать своего мальчика? — Мараджанов протянул руку Травину. Тот пожал, но взгляд переводил с Лиманского на Милу. Она испугалась, что Вадик сейчас рассердится на упреки и поругается с учителем, но Лиманский смотрел на Захара с обожанием и только улыбался. Было очевидно, что встреча с учителем для Вадима радость, несмотря на предконцертную суету, волнение и неловкую необходимость именно сейчас представлять Милу Травину. Но это, оказывается, ей было неловко, а Вадим так же радостно сказал:
— Захар Иосифович, познакомьтесь — это Милаша… Людмила, моя жена.
Мараджанов тактично промолчал, хотя по его виду было заметно, что какая-нибудь шутка наверняка вертится на языке. Травин еще раз взглянул на Милу, на этот раз внимательно, в глазах вопрос и даже тревога. О чем он беспокоится? За Вадика, конечно. Мила поняла, но не знала, как выразить, чтобы он понял, что нет причин, что она не помешает, потому что любит и знает — Вадим прежде всего пианист. Но Травин вдруг улыбнулся по-доброму, глаза его этой улыбкой осветились. Он протянул обе руки, схватил Милу за правую, пожал крепко, но не больно. А ладони теплые и пальцы ласковые.
— Очень приятно! Спасибо хоть сейчас познакомил, а не на крестинах.
Мила не обиделась, а рассмеялась. За ней и Мараджанов, и сам Захар. Вадим смутился, отвел глаза и покраснел. Мила догадывалась, что шуточки здесь будут острые. Но ведь не злые! На месте Захара Иосифовича она, наверно бы, тоже недоумевала. Как так? Поехал на день в провинцию и вернулся женатым.
— Вот что, милая барышня, — Мараджанов отсмеялся первым, — нам Вадим нужен. А потому идите в зал, погуляйте, посмотрите наши выставки. И буфет скоро откроют, а у нас тут есть срочные вопросы, которые надо решить.
— Да, Вадик, — Травин быстро переключился на серьезный тон, про Милу как будто и забыл, — ты же помнишь, перед Моцартом разыгрываться надо особым способом. Идем, идем, я послушаю. И контабиле, контабиле… техника должна быть художественной.
— И еще я хотел кое-что поменять, — сказал Мараджанов, — перед каденцией в первой части там есть место, та-ла-ла та-ра-рам-па-па, три такта до сорок пятой цифры, там надо сыграть точно, вся суть в этом. Как в бухгалтерии, никакого модерато… Идем в красную гостиную. — Мараджанов развернул Вадима в сторону коридора.
У самого входа за сцену справа стояли прислоненные к стульям контрабасы, а слева на боковых скамьях, еще прикрытых бордовыми полотняными чехлами, лежали два кофра и надетый на распялку фрак. Женщина в форме билетера, в белой кофточке, с шелковым шейным платком, тщательно уложенными седыми волосами и легким макияжем снимала чехлы. Дошла до скамьи, занятой кофрами, укоризненно покачала головой, посмотрела на Милу.
