Октав Мирбо - Дневник горничной
Сначала, после стольких потрясений, несмотря на плохую пищу, штаны причетника, лишение свободы и грубую эксплуатацию, царившую в учреждении, я положительно наслаждалась миром и тишиной монастыря… Я много не размышляла… Мне хотелось молиться. Угрызения совести, или вернее усталость после всего пережитого, склоняли меня к самобичеванию. Я несколько раз под ряд исповедовалась у того самого священника, отвратительные штаны которого мне перед этим пришлось чинить; это воспоминание вызывало во мне, несмотря на мою искреннюю набожность, непочтительные и игривые мысли… Чудак был этот человек; круглый, красный, с грубыми манерами и грубыми словами, пахнувший, как старый баран. Он задавал мне странные вопросы и особенно интересовался тем, что я читаю.
— Арман Сильвестр?.. Да… Да!.. Это, без сомнения, какие-нибудь гадости… Это, конечно, не то, что «Imitation»… нет… Но это не опасно… Не нужно только читать еретических книг… книг, направленных против религии… например, Вольтера… Не читайте никогда Вольтера… Это смертный грех… и Ренана тоже… и Анатоля Франса… Это очень опасно…
— А Поля Бурже, отец мой?..
— Поля Бурже?.. Он начинает исправляться… Я не нахожу серьезных возражений против… Но его католицизм пока еще не искренний; это какая-то смесь… Он мне напоминает, ваш Поль Бурже, умывальный таз… вот именно… умывальный таз, в котором мыли разные разности… и в котором плавают вместе с волосами и мыльной пеной… масличные ветки с Голгофы… С ним нужно подождать… Гюисманс… тяжеловат… Чересчур тяжеловат, черт возьми… но зато правоверен…
И прибавил:
— Да… Да!.. А вы пошаливаете?.. Это нехорошо… мой Бог, это всегда скверно… Но если уж грешить, то не лучше ли со своими господами… особенно, если они люди набожные… это уж лучше, чем одной или с подобными себе… Это не так преступно… и не так гневит Боженьку… Может быть, эти господа имеют отпущение грехов… Многие из них получают отпущение…
Я назвала ему г. Ксавье и его отца.
— Не называйте мне имен… — закричал он… — Я не спрашиваю у вас имена… Никогда не называйте мне ничьих имен… Я не служу в полиции… Кроме того, это люди богатые и уважаемые… люди очень религиозные… Следовательно, вы одни виноваты… восставая против нравственности и общества…
Эти комичные разговоры и, в особенности, штаны, навязчивого образа которых я никак не могла изгнать из своей памяти, значительно охладили мое религиозное рвение и мой покаянный жар. Работа меня тоже стала раздражать. Я начала тосковать по своему ремеслу. Я жадно мечтала о том, чтобы вырваться из этой тюрьмы и вернуться к своим уютным уборным. Я вздыхала о шкафах с душистым бельем и о гардеробах, в которых раздувается тафта, шуршат атласы и бархаты, такие приятные наощупь… о ваннах, в которые погружаются белые тела, с клубящейся на них мягкой мыльной пеной… о болтовне в людской и неожиданных приключениях, вечером, на лестницах и в комнатах!.. Ей-Богу, это интересно… Когда я служу, все это внушает мне отвращение; а когда я без места, то скучаю… Кроме того, я чувствовала себя утомленной, ужасно утомленной, мне опротивело варенье из прокисшего крыжовника, закупленное сестрами в большом количестве на базаре в Левалуа. Святые женщины приобретали на базаре всяческие отбросы: для нас все годилось.
Настойчивая наглость, с которой нас эксплуатировали, возмутила меня в конец. Их надувательство было открытым и они даже не давали себе труда, чтобы хоть немного замаскировать его. Они определяли на места только тех женщин, которые были неспособны у них работать. Других же, которые могли им быть полезны, они держали в плену, и эксплуатировали их способности, силы и наивность. Они нашли способ приобретать служанок и работниц, которые им платили и которых они обирали без угрызений совести, с непостижимым цинизмом, завладевая жалкими грошами, заработанными тяжким трудом. Сначала я жаловалась робко; потом, когда меня позвали — единственный раз — в приемную, я стала жаловаться решительней. Но на все мои упреки святоши отвечали:
— Еще немножко терпения, милое дитя… Мы думаем о вас, милое дитя… мы подыскиваем для вас превосходное место… замечательное место… Мы знаем, что для вас требуется… Не было еще ни одного предложения, достойного вас…
Проходили дни и недели. И все не было места достойного меня… И долг все рос.
Несмотря на присутствие надзирательницы, в спальне каждую ночь происходили ужасные сцены. Как только надзирательница оканчивала свой обход, белые тени поднимались, скользили и подходили к постелям, задернутым занавесками. Слышались звуки заглушенных поцелуев, легкие вскрикиванья, тихий смех, тихий шепот… Подруги не стеснялись… При тусклом и дрожащем свете лампы, подвешенной к потолку, совершались разного рода грубые и гадкие непристойности… Святые сестры закрывали глаза, чтоб ничего не видеть, и затыкали уши, чтоб ничего не слышать… Не желая скандала — им пришлось бы прогонять виновных — они все позволяли, притворяясь, что ни о чем не подозревают… И доходы их все росли.
К неописуемой моей радости, в наше учреждение поступила моя подруга Клеманс, которую я называла Клеклэ… Мы служили раньше вместе в одном доме на Университетской улице… Клеклэ была очаровательна; бойкая, румяная блондинка, живая и веселая!.. Она постоянно смеялась, на все соглашалась и везде хорошо себя чувствовала. Преданная и верная, она с удовольствием оказывала всяческие услуги. Развратна она была до мозга костей, но в ее развращенности не было ничего отталкивающего, так все выходило у ней радостно, наивно и естественно. Порок рождался в ней, как цветы рождаются на растении и вишни на вишневом дереве. Ее болтовня, подобная милому щебетанью птички, заставляла меня по временам забывать мои неприятности и смиряла мое возмущение… Наши постели стояли рядом и мы стали спать вместе… Ничего не поделаешь… Может быть, пример других… а, может быть, любопытство, которое уже давно меня мучило… Впрочем, инициатива принадлежала Клеклэ, так как… уже четыре года тому назад она была развращена одной из своих хозяек, генеральшей…
Однажды ночью она шепотом рассказала мне о причине своего ухода от одного версальского чиновника.
— Представь себе, там была куча всяких животных… кошки, три попугая… обезьяна… две собаки… И нужно было за ними ухаживать… Для них ничего не жалели… Нет, ты подумай, нам давались только объедки… А им дичь, крем, пирожные, эвианова вода, милочка!.. Да, они пили только эвианову воду, эти гадкие животные, потому что в Версали в то время свирепствовала эпидемия тифа… Однажды зимой хозяйка вздумала перенести железную печку из моей комнаты в ту комнату, где спали обезьяна и кошки. Ну, и знаешь? Я их ненавидела, особенно, одну из собак… ужасного, старого мопса, вечно возившегося в моих юбках… несмотря на пинки… Однажды утром хозяйка увидела, что я колочу собаку… Можешь представить себе, что из этого вышло… Она меня сейчас же прогнала… И если бы ты знала, милочка, эта собака…
