Олег Болтогаев - Подростки
— Тебе не больно, когда я так делаю? — я слегка сжимал пальцы.
— Нет. Не больно.
— А так, — я осторожно трогал сосок ее груди.
— Щекотно, — шептала она.
— Щекотно? А почему он твердеет?
— Откуда я знаю.
— Но это же твой сосок. Почему он твердеет, когда я его трогаю?
— Потому что ты его трогаешь.
— А что еще ты мне разрешаешь потрогать?
— Ничего, — она улыбалась, глаза ее блестели.
— Ты любишь меня? — я целовал ее в губы.
— Я тебе уже говорила.
— А я еще хочу. Скажи.
— Ну, люблю.
— А без «ну»?
— Отстань.
— Скажи, прошу тебя.
— Люблю…
После этих неземных слов я начинал целовать ее в шею, потом ниже, ниже, мне мешал лифчик, еще несколько дней я не осмеливался его расстегнуть, моя правая рука была теперь свободна, и я ласкал ее ноги, сминая кверху короткую юбку.
От поцелуев наши губы припухли, но мы все равно не могли нацеловаться. Время летело, словно кто-то нарочно крутил часовую стрелку как минутную. Я ласкал ее, я видел, что ее волнуют мои прикосновения. Мы почти полностью забывались в объятиях друг друга, лишь одно нас тревожило, лишь одно заставляло напряженно вслушиваться — кто-то мог прийти. Мы, словно бравые пожарники, были постоянно готовы вернуться в исходное состояние, с каждым разом мы делали это все быстрее и быстрее, хотя застегивать, надевать, одергивать приходилось все больше и больше. В один из дней мы, неожиданно для себя, освоили новую игру, новую ласку. Я сидел на диване, а она стояла лицом ко мне, слегка нагнувшись.
Мы целовались, я стал уже привычно гладить ее ноги и вдруг понял, что в этом положении я могу делать то, что не получалось, когда мы сидели на диване, и она тесно сжимала колени. Теперь я мог гладить ее везде. Я провел ладонями вверх по ее бедрам, к талии. Под моими пальцами оказалась резинка ее трусиков, и я потянул их вниз.
— Что ты, что ты, перестань, — она испуганно сжала ноги и отодвинулась.
— Я хочу на тебя посмотреть, — прошептал я. Мой голос дрожал.
— Смотри.
— Я хочу там посмотреть.
— Ты что, ты с ума сошел.
— Не сошел. Я люблю тебя, неужели ты не можешь мне этого позволить?
— Нет, конечно. Перестань.
— Почему, Света, почему? Ты ведь тоже любишь меня. Ну, пожалуйста.
— Дима, мне будет стыдно.
— Чего ты стыдишься? Своих красивых ног?
— Но ты же хочешь смотреть не на ноги.
— И на ноги тоже. На всю тебя. Ну, пожалуйста. Сделай это для меня. Если бы ты меня попросила, я бы это для тебя сделал.
Она молчала, и я, осмелев, стал снова снимать с нее трусики. Мне мешали резинки от чулок. Я стал их отстегивать.
— Нет. Нет, — она оттолкнула мои руки и отодвинулась.
Минуту мы были неподвижны. Мы смотрели друг другу прямо в глаза.
— Пусти, — прошептала она, — я сама.
Я чуть не подпрыгнул от этих ее слов. Она отошла на шаг, и, чуть нагнувшись, отстегнула чулки, затем, сунув руки под юбку, одним движением сняла с себя свое кружевное чудо. Сжав кулачок, она положила их в кармашек своей юбки. Я схватил ее за руки и притянул к себе. Я уткнулся лицом в ее живот, в тонкую ткань ее юбки, мои руки уже вовсю ласкали ее ноги. Я сдвинул юбку кверху, почти до талии и впервые в жизни вот так близко-близко увидел треугольник ее лона. Я осторожно положил на него свою ладонь. Моя девочка вздрогнула, но не отодвинулась. Под моими пальцами были черные коротенькие и жесткие волосики.
Небольшой холмик, разделенный загадочной вертикальной щелочкой. Как пирожок.
Вот она, ее тайна.
Я провел ладонью вверх-вниз.
— Не надо, — прошептала она. И сжала ноги.
— Почему? — спросил я.
— Ты же просил только посмотреть, — в ее голосе появилась хрипотца.
— А погладить нельзя?
— Нельзя.
— Ну я немножко, прошу тебя, — я снова задвигал рукой.
— Дима, ну, Дима, ну все, хватит. Пусти.
И я отпустил ее. Хотя с трудом сдерживался, мне хотелось повалить ее на диван, сделать с ней что-то такое… Но я отпустил ее. Я любил ее и не хотел, чтоб она на меня сердилась. И в эту минуту стукнула входная дверь. Света нагнулась и быстро пристегнула чулки. Она даже не стала надевать трусики.
— Ты же замерзнешь, — сказал я ей, когда вышел проводить ее.
— Я же заходила потом в туалет, — шепнула она, поняв мою озабоченность.
— А-а, — протянул я, удивившись своей глупости.
В школе я больше не ласкал ее, я сознавал, что рано или поздно нас могут заметить и тогда пересудам не будет конца. Я изредка прижимался к ней бедром, но никогда больше не гладил ее ноги под юбкой. Я полюбил ее. Я знал, что и она влюблена в меня. У меня появилась какая-то спокойная уверенность собственника, я был уверен, что мы встретимся либо днем у меня дома, либо вечером, в беседке детского садика, что мы будем целоваться до одури, до изнеможения, что она позволит мне почти все, что я захочу. Я любил ее и не требовал высшей близости, я знал, что она моя, что я не должен злоупотреблять ее доверием.
Взрослое, стыдное слово «жена» шептал я про себя легко и свободно.
Но ласки наши шли по возрастающей. Каждое свидание в детском саду, каждый ее визит ко мне домой для «занятий химией» теперь завершались тем, что либо я снимал с нее трусики, либо уговаривал ее, и она делала это сама. Мои ладони не знали удержу, я ласкал ее холмик Венеры, пальцем я проводил по ее щелке, она почему-то была такой влажной, с удивлением я услышал, что Света тихо стонет, когда я так делаю.
— Тебе что, больно? — спросил я.
— Нет.
— Тогда почему ты стонешь?
— Не знаю, это ты виноват, — она дышала жарко и глубоко.
Перед самими каникулами Катя Слепко позвала нас со Светой к себе на день рождения. Вечеринка прошла на славу, правда, некоторые слегка перебрали, зато мы со Светой уединились в темной комнате и нацеловались вволю. Когда мы шли домой, Света сказала, что ее родители хотят со мной познакомиться.
— Приходи завтра вечером, — промолвила она.
— Хорошо, приду, — ответил я и почувствовал, что краснею. С чего бы это?
Весь следующий день я не находил себе места. Должен ли я был нести цветы ее маме? Кто она мне? Будущая теща или просто мама одноклассницы? А ее папа?
И я пошел без цветов.
Все обошлось. Ее родители оказались гостеприимными и милыми людьми. Меня усадили за стол, мы ели пирог, испеченный Светиной мамой, пили чай, заваренный ее папой. Я глядел на них и удивлялся, дочка была похожа и на папу, и на маму.
А еще у меня почему-то все время горели уши. Ее отец обращался к нам странно: «дети мои». Мама называла нас по именам. Когда я уходил, Света проводила меня до первого этажа, мы поцеловались, и я шепнул ей:
