Натиг Расулзаде - Слияние
— Что мне делать? — часто оставаясь одна, спрашивала она себя, не находя ответа. — Боже, что же мне делать? Ведь это не может продолжаться долго, это не может вообще продолжаться…
Но это продолжалось, делая её все хитрей, все искусней, все лукавей для окружающих в быту, в повседневной жизни. Она становилась другой, непознанной для дочери, для родственников, что время от времени навещали её, для соседей, что часто и теперь слишком уж назойливо заходили к ней по всякому поводу: то соль попросить, то долг отдать, то просто справиться, не нужно ли чего в булочной, куда они отправлялись. Все было как всегда, но теперь ей это казалось подозрительным и казалось, что все они, будто сговорившись, словно заподозрив её и раскусив, узнав о второй, тайной её жизни, слишком уж часто приходят к ней. И каждый жест, каждая невинная ухмылка, каждое необдуманное слово, на что она никогда до этого не обращала внимания, заставляли её страдать и подозревать, подозревать и страдать. Жизнь её сделалась более напряженной, чем раньше, более нервной, но она не променяла бы это беспокойство на спокойствие прошлых лет. Она, несмотря ни на что, была довольна своей жизнью, своей любовью, своим любовником. И изощрялась в разного рода маленьких, наивных хитростях. Как только Эмин появлялся, она усаживала его на стул, как обычно своих пациентов, испуганно поглядывая в окно веранды (окна в хорошую погоду всегда были распахнуты во избежание подозрения со стороны соседей), зацеловывала до синяков, до распухших губ, потом, не слушая его тихие возражения, измазывала его, теперь уже чистое, давно потерявшее прыщи и фурункулы лицо, противной своей фирменной массой, состав которой никому не открывала и ждала других пациентов, которым нарочно назначала в одно время с ним; работала с ними, заканчивала, выпроваживала, чистила Эмину лицо, снимая маску, сама умывала его под краном и, видя его нетерпение, заходила за занавеску, почти теряя сознание от счастья отдавалась ему, позволяя делать все с собой, все что приходило в его голову, претворяя в жизнь все свои и его горячие фантазии, что в жаркой постели не давали ему спать по ночам. Потом приходила из школы дочь, и они успевали к тому времени по нескольку раз умереть и воскреснуть, вернуться к жизни, чтобы еще раз испытать этот сладкий озноб смерти, судорогой пробегавший по телу, по жилам, по сердцу, по гениталиям, и у неё и у него одновременно каждый раз, словно были они одним существом, одной плотью. Они хотели растерзать друг друга, зарыться друг в друга, не выходить друг из друга, навеки остаться друг в друге, стонали в подушку, старались, чтобы ни звука не доносилось до ушей ставших чересчур любопытными соседей. Но время бежало, это противное время, это ненавидимое ими время бежало, стремилось, летело, коварное, незаметное, и приходилось соответствовать, приходилось подниматься с ложа любви, ей срочно приводить себя в порядок, а ему — срочно покидать любимую.
Дочь Розы возвращалась из школы, а ему надо было туда идти, и он благодарил Бога за, то что учатся они в разных сменах, шел в класс вовремя, не опаздывая, и там на уроках мирно засыпал, крайне утомленный, пока окрик учителей, или приставание товарищей не будили его и не возвращали к скучной школьной реальности.
Дома мать, кажется, что-то заподозрила, посматривала на него подозрительно, как он ел после занятий в школе, как амбал, как грузчик после рабочего дня, чего раньше с ним не происходило — даже приходилось покрикивать на него, чтобы доедал обед — теперь он ел за двоих, и с одной стороны её, как мать это радовало (какие бы бедные ни были, какими бы жившими на зарплаты отца и старшего брата ни были, им всегда, слава Аллаху, хватало на еду, всегда у неё, хозяйки дома, был готов горячий, жирный бозбаш, или борщ с котлетами, или суп с курочкой, или голубцы с каштанами, а по воскресеньям и плов с мясом), а с другой стороны это, конечно, было подозрительно. Но семья была простая, как и большинство семей в округе, малоимущая семья тружеников, которая не могла себе позволить забивать голову подобными мелочами. И по поводу так неожиданно прорезавшегося богатырского аппетита Эмина и новой привычки спать после школы не было произнесено ни слова против со стороны матери. Пусть лучше отдыхает после занятий, чем околачивается с бездельниками на улице. Отец же со старшим братом — рабочие в типографии — с утра до вечера занятые на работе, мало обращали внимания на младшего: нет пока серьезных проблем и слава Богу.
Встречаясь с Эмином у себя дома Роза постоянно чувствовала себя неуютно, напряженно, кроме тех моментов когда абсолютно забывалась в его объятиях; все-таки полной раскованности не было: она прислушивалась к каждому звуку извне, к чужим шагам во дворике, к покашливанию соседа за стеной, к истеричному крику соседки, постоянно зовущей ребенка домой, к шороху льющейся воды в водопроводных трубах. Это мешало обоим, и однажды Роза предложила ему встречаться у её близкой, давней подруги.
— Я ей все рассказала о нас с тобой, она единственная, кто знает о нас, если только ты никому не рассказывал…
— Может, хватит об этом? — сказал он. — Я тебе уже не раз говорил…
— Ладно, ладно, не сердись, — сказала она. — Просто я ужасно боюсь этого… Посмотри, в каком окружение мы живем… Меня просто съедят, со свету сживут, если, не дай бог это станет известно… А дочь, а Зара?.. Мне даже подумать страшно, если…
— Перестань, — оборвал он её.
— Ладно… Да, что я говорила?…
— О подруге, — напомнил Эмин.
— Да! Она хорошая моя подруга, надежная. Одинокая женщина, тоже разведенка, как и я, но бездетная… — сообщила ему Роза. — А? Что ты скажешь? Ведь здесь сплошное мучение…
Он пожал плечами.
— Ладно.
Они привыкали друг к другу, и в короткое время привыкли так, как муж и жена, прожившие под одной крышей, в одной постели долгие годы. Когда Эмин, выждав минут десять (что каждый раз казались ему вечностью) после Розы, наблюдая, спрятавшись за углом, как она входит к подруге, трясясь от желания поскорее стиснуть её в объятиях, входил в квартиру Сабины, подруги Розы и забыв переобуться — к великой досаде патологически чистоплотной Сабины — надеть приготовленные для него тапочки, бросался к Розе, осыпая нетерпеливыми поцелуями её губы, лицо, глаза, плечи, Сабина скромно отворачивалась, готовясь выйти из квартиры, а Роза, будто оправдываясь, произносила в сторону подруги, задыхаясь от счастья:
— Соскучился…
— Да вы же вчера виделись! — улыбалась добродушно Сабина. — Ладно, пошла я… Роза, будешь уходить запри, ключ положи под половичок…
— Знаем, знаем, — отвечал за неё Эмин. — Слыхали уже. Положим. Запрем и еще раз положим.
