Юрий Барков - Запретный дневник

Как правило, мы начинали в позиции я «сверху». Потом, когда она заводилась, я пересаживал ее на себя, и в этой позе она галопировала на мне, часто и быстро кончая по нескольку раз. Тогда я укладывал ее ничком, втискивал хуй между слегка раздвинутых ног, просил свести их вместе и добивался, чтобы она кончила так. Нет большего самоутверждения для мужа, чем осознавать, что в любой момент ты можешь заставить кончить свою жену. Этим подчиняем мы жен.

В конце я ее переворачивал и просил взять меня за яйца. Пока она, просунув руку между нашими телами, теребила и мяла в кулачке мои яички — и это, кстати, доставляло ей удовольствие, вот что в отместку означает для них выражение «держать мужчину за яйца», — я всовывал ей во всю длину и летел к концу, внутренним взором уже замечая покачивающуюся вдалеке на мраморных столбах башню. Потом башня взрывалась, разлетаясь на куски, и я наконец-то орошал соками свою законную.

Вот и сейчас, лежа в постели, я читал при свете ночной лампы «Тайные записки Пушкина 1836–1837 гг.», время от времени вставая, чтобы проверить, не спит ли уже дочка в соседней комнате. Жена устала ждать, пока девочка окончательно уляжется, и заснула сама, наказав:

— Разбудишь меня тогда…

Записки Александра Сергеевича возбуждали своей откровенностью, то и дело я поднимался убедиться, что из-под двери дочериной комнаты все еще выбивается полоска света, жена чуть слышно похрапывала на постели, праздник Восьмого марта неотвратимо надвигался. Наконец свет из-под дочкиной двери исчез, я отложил книжку и подкатился к своей дражайшей половине. И только привалившись к ней, я вдруг с ужасом понял, что у меня не встает. Такого еще не бывало. Я лежал, прижавшись к женщине, а жена, как и я, спит голой, и впервые в жизни был не в силах. Ужас, от этого вдруг объявший меня, тоже не способствовал приливу энергии.

Впрочем, нечто подобное со мной уже как-то раз было. Но в том случае я умудрился напиться перед соитием с женой, и лежа с ней тогда, вдруг осознал, что алкоголь крепко ударил мне в голову, отобрав силу у прочих органов. В тот раз, сосредоточившись, огромным усилием воли мне удалось перенаправить действие спирта вниз, ясно представив себе отток крови от головы к хую. От чего последний вскочил, как новобранец при виде генерала. Я тогда навалился на жену, засадил ей и только тут понял, что у меня вдруг настал сухостой: я перестарался. Она кончала и кончала, а я все еб и еб ее и разрядился, только вообразив в уме двух голых девушек на пляже, развлекающихся друг с другом. Лесбийский акт меня вообще привлекает как исследователя.

После чего моя благоверная попросила:

— Ты не пей, пожалуйста, перед этим, а то мне тяжело.

Но сейчас все было по-другому и даже не было в организме алкоголя, который хотя бы можно было куда-нибудь перенаправить. Обнимая голую женушку, я попытался было сосредоточиться и как-то подсобрать крохи живительных сил в низу живота, но в этот момент она некстати пробудилась, как обычно сунула руку к моему несчастному, недостойному членику, ощупала его, пробормотала в полудреме:

— Спят усталые игрушки. Давай утром. — Перевернулась на другой бок и уснула опять.

А я остался со своим фиаско, как Адам за воротами рая, впервые в жизни ощутив ужас импотенции. Я бросил взгляд на полочку серванта. Мария была не видна, скрытая тенью. Я сполз с кровати и на коленях направился к ней.

— Ты поймешь, моя дорогая, — шептал я, — никто другой, только ты. И поможешь мне.

Я взял ее и вынес на свет ночника. Ее прелестное личико, склоненное к плечу, выражало участие. Конечно, она как Мать мира могла понять все. И я неожиданно ощутил, что у меня — будет. Что у меня все сейчас произойдет с нею.

Сжимая свою Марию руками, я перешел с ней на постель. Жена мирно посапывала рядом. Я лег на спину, держа Марию над собой. Пенис был уже готов — напряжен и подрагивал, как застоявшийся конь в конюшне. Я стал дрочить в позиции она «сверху». Конечно, Мария не помогала мне, но и не возражала, все так же участливо склонивши головку. Я кончал долго, выгибаясь под нею и постанывая в голос. Жена, слава богу, не проснулась. Мне пришлось залить молофьей самого себя, часть попала на Марию.

Я еще какое-то время лежал, прижимая ее к себе. Затем поднялся и, обессиленный, шатаясь, отнес на полку. Она тоже выглядела усталой, но взгляд из-под приопущенных век блистал, как мне показалось, счастьем.

По дороге с работы зашел в церковь. Храм был маленький, бедный, пустой по случаю обыденного времени. Я иногда заворачивал в него. Здесь была замечательная икона Ильи-пророка — большая, в серебряном окладе, изображающая Илью традиционно: в момент вознесения, с огненной колесницей, с Елисеем, подхватывающим его одежду, и гробом, обозначающим, как я понимаю, его подлинную историю. Илья был моим святым. Но теперь не он притягивал меня. Я остановился перед распятием.

Пасынок висел на кресте, склонивши голову к плечу, и лицо его не было искажено болью, так как она, видимо, превосходила все возможные пределы, и он уже перестал ее чувствовать. Рядом в скорбном молчании страдала от его мучений моя Мария, его мать, с другой стороны — кто-то из святых старцев. Отец бесстрастно взирал с купола. Я поднял голову, наши взгляды скрестились.

«Какой же Ты отец? — мысленно говорил я. — Как Ты мог допустить, чтобы его схватили? Почему не увел, почему не предупредил? Почему не избавил от мучений — Вездесущий, Всеведущий? Какой Ты отец?»

Он молчал, но ненависти не было в Его взгляде — это я могу сказать точно. Может быть, был интерес, а может быть, показалось.

Я перестал обличать и снова глянул на распятие. Я всматривался в лицо ее сына и ощущал, как любовь к нему заполняет меня всего, до последней косточки. Это было тяжелое чувство. Оно выматывало, оно жалостью тянуло из меня жилы, и слезы побежали по щекам.

Прислужка, собиравшая догоревшие свечи и, видно, намеревавшаяся выгнать меня, глянула и умелась куда-то внутрь храма.

«Сын, — думалось мне, — как же ты ввязался в эту историю с грехами всего мира? Зачем, безвинный, взял на себя чужое? Для чего взвалил на свои плечи такое страдание, подвел себя под крест? Что другим до твоих мучений? Кто сопереживает тебе сейчас, кроме твоей бедной матери? Не понял, никто ничего тогда не понял, зряшной была смерть. Мало ли что делают из твоей ужасной кончины теперь, через две тысячи лет? Мучился-то ты тогда…»

Жена, умничка, научилась кончать, даже когда у меня не стоек. С искренней восторженностью, поддавая навстречу, она елозит пиздой у меня между ног и шепчет:

— Обожаю, когда он мягкий.