Во мраке (ЛП) - Karen Healey

— Я же говорила тебе, — поясняет она с соответствующим нетерпением, но не отворачивается.

— Говорила, — соглашается он и смотрит на неё. Её брови подняты.

— Скажи мне, как сильно ты меня хочешь, — произносит она, и хотя он знает, что позже возненавидит себя за это, он подчиняется.

— Я хочу тебя, как пищу, — говорит он ей, делая медленный шаг навстречу. — Я хочу тебя, как яд. Я хочу тебя так же, как хочу поймать снитч. Я хочу тебя, как возмездия, признания и свободы.

Он делает ещё один шаг вперёд. Теперь его взгляд находится на уровне её груди, и эти груди, эти великолепные груди, поднимаются и опускаются от её частых вдохов.

— Ещё, — говорит она.

— Я хочу тебя так же сильно, как хочу летать, — говорит он. — Я хочу тебя, как Кубок по квиддичу, Кубок Хогвартса, значок старосты. Я хочу тебя, как осень, и силу, и славу, — говорит он, а затем произносит последние, непростительные слова, слова предателя: — Я хочу тебя так же сильно, как хочу, чтобы мой отец вернулся домой.

Она смотрит на него широко распахнутыми глазами, и он не может сдержать мучительный стон, вырывающийся из его горла, когда он тянется к ней, балансируя на узких ступеньках. Она целует его в ответ, яростно и глубоко, а затем отстраняется.

— Не здесь, — настойчиво говорит она, и он видит, как её глаза метнулись к факелу.

Для него больше ничего не имеет значения — теперь, когда она согласна.

— Назад, к свету, — охотно подсказывает он.

— Как ты… — удивляется она, но тут же спохватывается и коротко соглашается: — Назад, к свету.

Он рад, что ему удалось впечатлить её своей внимательностью, но это удовольствие меркнет по сравнению с возросшей потребностью обладать ею, охватившей его огненным пламенем. Он чуть ли не тащит её вниз по лестнице, но она, кажется, не возражает. И уже она затягивает его в ближайшую нишу, залитую светом, она ослабляет ремень и стягивает джинсы, она расстёгивает рубашку и лежит перед ним голая, мокрая и кровоточащая.

Он не может заставить себя ни попробовать её на вкус, ни прикоснуться к ней там, хотя, в конце концов, крови не так уж и много. Вместо этого он уделяет внимание её груди, гладит пальцами живот, проходится языком по контуру уха и вниз по шее. Когда он входит в неё, она тёплая и влажная, и для его тела нет никакой разницы.

В его голове же разница реальна и глубока. Её кровь, её грязная кровь, обжигает его. Это всё, о чём он может думать, чтобы не кончить в ту же минуту, как оказывается внутри неё. И всё же он замечает, как она краснеет, замечает, как её пальцы скребут по каменному полу, и сдерживается. Этот контроль убьёт его; он искренне верит в это, как бы смехотворно это ни звучало. Он умрёт, прежде чем уступит ей ещё одну победу. Он скорее умрёт.

Но она выгибается под ним, и звук, вырывающийся из её рта, слишком тихий, чтобы считаться криком, но слишком громкий, чтобы считаться стоном, и он ощущает, как её мышцы сжимаются вокруг его члена, и вот он уже сам стонет сквозь стиснутые зубы, беспомощно толкаясь бёдрами вперёд. Он кончает в неё спустя несколько секунд после того, как её кульминация стихает. Они оба дышат одним воздухом, задыхаются, когда он, обессилевший, измотанно склоняется к ней.

Впоследствии, пусть он и не считает это победой, Драко осторожно признаёт, что это могла быть ничья.

В пятницу днём, с острым волнением и трепетом, которые он пытается игнорировать, как только признаёт их существование, Драко видит, что Грейнджер сидит не с Уизли, а с Лавандой Браун. Уизли держит за руку Парвати Патил и буравит взглядом Грейнджер, которая не оглядывается. Патил неглупа для гриффиндорки, и её сжатая челюсть обещает Уизли неприятности после занятий.

Драко не может вспомнить, когда ещё урок Зельеварения был так прекрасен.

— Ты не боишься, что я расскажу о нас? — без предисловий спрашивает она на одиннадцатом дежурстве, когда он проводит языком по коже под её грудью. Они в лабиринте коридоров на четвёртом этаже, и здесь горят все факелы.

Этот вопрос кажется ему странным, достаточно странным, чтобы заставить его прекратить ласкать её пальцами.

— Если ты расскажешь, то все узнают, — говорит он. — Разве это не причинит боль Уизли?

Она краснеет.

— Мы с Роном больше не встречаемся, — решительно говорит она.

— Это не то, что я имел в виду, — мурлычет Драко и щипает её за сосок.

Она задыхается и выгибается под ним, её лицо теперь выражает только желание, но он не обманывается. Он склоняется над ней и прижимает к каменному полу за плечи. Для него эта поза неустойчива, и она может легко освободиться, но он знает, что она этого не сделает.

— Разве нет? — спрашивает он. — Не причинит боль?

Она смотрит прямо на него.

— Нет, — говорит она наконец.

— Значит, ты боишься, что расскажу я, — тихо говорит Драко. Он взволнован. Она боится того, что он может сделать, а значит, разумеется, находится лишь в одном шаге от того, чтобы бояться его. Если он сможет заставить её бояться себя, то, возможно, сможет и победить — в конце концов.

Но её глаза ничего не выражают.

— Конечно, нет.

Она снова его удивляет, и он ненавидит это, он ненавидит, что она вечно делает то, чего он не ожидает, даже когда она научила его предвидеть неожиданное.

— Почему? — требует он ответа, и его пальцы жёстко впиваются в её кожу.

— Потому что если ты расскажешь, то все узнают, — говорит она, и её голос звучит так, будто она сбита с толку его глупостью. И она кажется ещё более озадаченной, когда он встаёт, натягивает одежду, отворачивается от неё и выходит за дверь. Она не зовёт его, и он не останавливается, чтобы объясниться.

Но он должен подумать о ловушке, в которую попал, а он не может думать, когда она рядом. Он не предаётся размышлениям, когда она рядом, он просто действует, говорит, не задумываясь. Его тошнит. Его поведение не соответствует тому, как должен вести себя слизеринец, а тем более сын своего отца. Но он не может позволить себе раздумывать о ней, или о себе, или о своём отце, или вообще о чём-то, потому что если бы он это сделал, он мог бы свернуть с правильного пути. И если он сдастся сейчас, то никогда не сможет победить.

Всю неделю он составляет списки, в одиночестве, в своей комнате. Всё, что он ненавидит в ней, все ядовитые слова, которые он хотел бы сказать ей, но боится, что никогда не скажет. После этого он сжигает их, втирая пепел в тонкий пергамент книг, присланных ему матерью. Это единственный способ, которым он может позволить себе облачить в слова те мысли и чувства, что возникают у него, когда он с ней рядом.

Пепел въедается в его кожу, выделяет рельеф завитков и спиралей отпечатков пальцев, так что некоторое время Драко оставляет след на всём, к чему прикасается. Такое очевидное подтверждение его существования делает его счастливее, чем он был в течение последних нескольких месяцев. Он со страхом думает, не рассказать ли Грейнджер об этом удовольствии. Он знает, что она поймет; он боится, что она снова сделает это своей победой.

Он думает об этом все выходные, и к вечеру понедельника он решает, возможно, опрометчиво, но всё-таки сказать ей. В ту ночь он долго не спит, лихорадочно репетируя разговор, пытаясь наметить мириады извилистых путей, по которым тот пойдёт, пытается предугадать её непредсказуемые ответы.

========== Глава 5 ==========

Он никогда не задумывался о том, что она может просто взять и не прийти.

Когда вместо неё он видит Поттера, караулящего его у дверей Большого зала, он понимает, что должен был этого ожидать. Он не видел её ни за завтраком, ни за обедом, ни за ужином, но знает, что пропускать приемы пищи для неё — не редкость; когда она корпит над древними фолиантами, то готова позабыть даже о еде.

— Гермиона больна, — отрывисто бросает Поттер. — Директор попросил меня подменить её.

Палочка Поттера крепко зажата в кулаке, а лицо осунулось и побледнело. Он похож на человека, испытывающего мучения, и Драко подозревает, что так оно и есть. Но он также выглядит стоически благородным. Поттер — герой, ради общего блага готовый даже принести себя в жертву и сотрудничать с давним врагом.