Обнаженная. История Эмманюэль - Кристель Сильвия
Я возвращаюсь из Амстердама после мучительной поездки к матери, которая стремительно теряет жизненные силы. В поезде я закрываю глаза, картинки плывут передо мною: отель снесли, мать шьет мне платья, заботливая, безмолвная и прекрасная. Я иду в вагон-ресторан. Мне хочется утопить мрачные мысли в стакане пива, во многих стаканах. Вот уже скоро Брюссель, а я понимаю, что напилась. Напротив, улыбаясь, сидит молодой человек, он узнал меня и просит автограф, который я охотно даю. Между нами завязывается беседа на самые рискованные темы. Он изучает кино. Он меня балует, покупает еще пива и говорит, что ему грустно, ведь через несколько минут нам предстоит расстаться.
— Не грусти, я выйду с тобой! — отвечаю я.
В таком виде я не могу обнять Фредди. Я сделала бы ему больно, он бы подумал, что все его усилия и нежность пропали даром. Убедился бы, что я больна, принялся бы мораль читать. Я не могу вернуться.
— Отлично, тогда поедем ко мне!
— Годится.
Мы выкурили огромную сигарету с наркотиком, и проснулась я рядом со спящим молодым человеком уже в широкой постели, полностью одетая, и внезапно с ужасом заметила, как его собака грызет мои паспорт. Я встала, безмолвная фурия, подобрала часть своей личности и поехала в Брюссель.
Фредди пытается победить мою «фригидность». То, что он называет «фригидностью», на самом деле — сочетание усталости с неистребимой стыдливостью. Он изобретает эротические игры, охлаждающие меня еще больше. Я не говорю ему, не хочу обижать. Он заставляет меня прохаживаться по комнатам голой, потом сам ходит так же. Я от души смеюсь над этим нудистским пляжем в квартире.
Мне обидно, когда он хочет, чтобы я соблазнила для нас с ним другую женщину. Я становлюсь безмолвной приманкой. Эта неприятность — мелочь по сравнению с добром, которым Фредди щедро осыпал меня.
Так мы спокойно прожили тринадцать лет.
Смерть отца подкосила мать. Надлом был явным. Она утратила силы, желания, жажду жизни, улыбку, становясь день ото дня все безучастнее, молчаливее, заторможеннее.
Мать ждала отца. Он уже приходил, значит — он мог прийти снова. Она потихоньку начинала терять память. Забывала от безразличия, от желания забыть, вытесняя из памяти все, что не было связано с отцом. Казалось, она без конца ищет его. Она часами ездила на машине и возвращалась изнуренная, не могла даже вспомнить, где была. Так продолжалось несколько лет — мать стала дикой, одинокой, влюбленной, потерянной.
Потом она стала забывать закрыть дверь, погасить свет и не помнила, кого как зовут. Она отошла от повседневных забот, от их невыносимой рутины.
Проявилось старческое слабоумие. Мать окончательно перевели в дом призрения. При помрачениях сознания она часто говорила по-английски: «Мы из Утрехта!», «Знаете, моя дочь кинозвезда!» или «Мне очень жаль, но все спальни в отеле заняты».
Ее много раз переводили из комнаты в комнату. Только она начнет привыкать к своей комнате, узнавать окружающих, запомнит дорогу, как ее переселяют по решению министерства охраны общественного здоровья. Я интересовалась причинами таких вредных для матери переездов, но причин не было. Это потрясло меня. Такие навязчивые перевозки казались чьим-то злым умыслом с целью ускорить кончину престарелых, ненужных существ. После каждой из них мать теряла все недавно приобретенные ориентиры, ей требовалось несколько часов, чтобы понять, что она на новом месте, и тогда она ругалась, но недолго. Как-то раз она упала и осталась парализованной на одну сторону, лишилась речи. Она отказалась принимать пищу. Кашляла, выплевывала все. Она хотела умереть и говорила об этом прямо.
Мы в последний раз пришли повидать ее. Вокруг матери столпилась вся семья. Медсестра сказала нам:
— Пока вы здесь, она будет жить. Она вас ждала.
Медленно, трудно, парализованным языком мать шептала мое имя. Мать нежно смотрит на меня, сухой и непослушный язык то высовывается, то уходит обратно в рот. Я промокаю губку и осторожно, капля за каплей, выжимаю ее в рот матери, она стонет и отворачивается.
Все мы поцеловали ее в лоб.
Я не могла оторваться от нее целую вечность — мгновения благодарности, бесконечные минуты невысказанной любви, которые я передавала ей. И мы ушли.
Врачи крепко перевязали голову матери тряпкой, чтобы сомкнуть челюсти, ибо рот так и остался открытым во время агонии. Ее торопливо засунули в прозрачный непроницаемый пластиковый мешок, который с нескончаемым скрежещущим звуком закрыли на молнию.
Фредди инстинктом животного чувствует, какая он легкая добыча. Он просит меня оставить его и уехать одной жить в Амстердам. Ему хочется вернуться в Антверпен, к своей сестре и к своему врачу. Разумеется, мы будем часто видеться, но он хочет быть один. Я отправляюсь в Амстердам с болью в сердце. Никак не удается найти жилье. Как-то вечером, устав от постоянных отказов агентств по съему недвижимости, недовольных тощими гарантиями, которые я могу предложить, я захожу в случайный бар передохнуть. Выхожу оттуда поздно, сильно навеселе, останавливаюсь посреди площади и ору в ночные небеса:
— Бабушка! Если Бог есть, пусть я сейчас же найду где жить! Сейчас же!!!
В голове туман, все плывет. Выбегает хозяин бара и спрашивает, что случилось. Я так же оглушительно повторяю свою молитву.
— Успокойтесь! Успокойтесь!
Он показывает пальцем на дом, углом выходящий на площадь, и предлагает свою квартиру, с которой только что съехал.
— Это дом не для кинозвезд, но там есть все, что нужно!
— Спасибо…
На следующий день я вселилась, думая про себя, что мне бы надо почаще взывать к бабушке и к Богу.
В конце 2001 года мою жизнь изменила непроходящая боль в ухе. Врач не нашел ничего серьезного. Я была уверена в обратном.
Ничто не могло облегчить этого неприятного ощущения, начинавшегося в верху шеи и отдававшего в висок. Серьезное обследование выявило рак горла — болезнь алкоголиков и курильщиков. Я и раньше думала, что из такой бурной жизни мне невредимой не выйти, что я буду наказана, заклеймена. Ну вот, это и случилось, внезапный конец всему. Доктора предупреждали. Вероятно, вот-вот все будет кончено, но оказывается, у меня немалые шансы выжить. Я хотела десяток лет отдохнуть.
— До пятидесяти доживу? — спросила я.
— Очень может быть…
Врачи всегда перестраховываются. Не хочу я ни статистики, ни софистики, я хочу надежды. Если они ошибутся, я не стану подавать в суд!
Мои шансы выросли, тем лучше, я не верю в свою скорую смерть. Я буду в точности исполнять предписания врачей, и все кончится хорошо. Химио- и лучевая терапия. Меня целыми днями неукротимо рвет. Для смеха я говорю себе, что это с похмелья. Внушительные металлические агрегаты, испускающие лучи, напоминают что-то из научной фантастики. Друзья-продюсеры, Дорна и Рууд, предлагают проект. Это короткометражный фильм, работа над которым развеяла бы мои мрачные мысли. Дорна хочет снять меня в интимные мгновения болезни, среди медицинских аппаратов. Она утверждает, что такой фильм будет полезен людям или, может быть, послужит документальным свидетельством post mortem, ах нет, этого она не решается сказать прямо. Я соглашаюсь. Фильм даст мне ощущение, что моя болезнь виртуальна, что это просто еще одна роль. Я немного дистанцируюсь от нее, и вот мне уже лучше. Может быть, врачи станут лучше ухаживать за мной, если их снимать на пленку? Я счастлива, оказавшись перед камерой снова — возможно, в последний раз. Шея съеживается на глазах, как иссушенный фрукт, сожженный лучевой терапией. Участок шеи с расплывчатыми контурами, необратимо сожженный, утратил чувствительность к прикосновениям. Порция смерти под моим шейным платком останется предзнаменованием. Я выкарабкалась. Я снова весела, будто ничего не случилось. Красавица актриса улыбается в объектив. Я больше не пью и, между прочим, не курю.
