Олег Болтогаев - Подростки
— Раздвинь ноги.
— Нет, — еле слышно прошептала она.
И раздвинула.
Раздвинула совсем немного, ровно настолько, насколько было нужно, чтобы один из моих героев, кажется, средний — вечный счастливчик — вначале коснулся ее нежнейшего местечка, ее потайной щелочки, видимо, его там ждали, тропка была так увлажнена, что он поскользнулся и упал. Упал прямо в пещерку, упал и забился в вечной судороге любви и в вечном поиске покоя. Наташа охнула, но я уже никак не мог отпустить ее. Моя торпеда уперлась ей в попку, я делал всем телом осторожные, бесстыдные движения. Пальцем я стал совершать то, что должен был бы делать своей торпедой, своим дружком, девушку вздрогнула и вдруг застонала в голос, я заглушил ее вопль поцелуем, она мычала и дрожала, а я почувствовал, что разряжаюсь, что вся моя любовь, вся моя страсть, вся моя похоть, весь мой блуд, вся моя нежность, все мои грезы, все мечты, все желания тугой струей вырвались на свободу. Наивная плоть, она сработала зря, сработала вхолостую, но так сладко, так хорошо, так славно, что я с трудом устоял на ногах. Мне кажется, что я зарычал, как мартовский кот.
Потом я понял, что Наташа висит на мне.
Что она часто дышит и не может восстановить дыхание.
Что она всхлипывает и словно рыдает.
В глазах ее были слезы, но она не плакала.
Это было что-то другое.
Мне этого никогда не забыть.
Тетрадь Лены
Мамуля поехала на свадьбу Полины. Через три дня она вернулась. С нею приехал Роман. Погостить чуток. Как раз получается, что он пробудет у нас последние дни сентября. Стало как-то жутковато. Как мне быть с ним? То, как он смотрел на меня, не давало повода для сомнений. Мне было ясно, для чего он приехал. А что же теперь Анатолий? Я же писала ему в армию. А он мне. А мои мечты об отношениях с физиком? Там, конечно, все еще вилами по воде, но все же…
Кажется, я окончательно запуталась.
Мать устроила что-то вроде праздничного ужина в честь Полининой свадьбы.
Выпили за Полину, за ее жениха, за моего брата Володю, за его службу, за нас.
В итоге получилось многовато на душу населения. Роман, весь вечер старавшийся под столом коснуться своей ногой моей ноги, опьянел больше всех и был сильно смущен этим.
— Веди его баюшки, — сказала мне мать.
— Давай я отведу, — прервал ее отец, увидев возмущение на моем лице.
И они с Романом удалились.
Сплю я обычно в одной ночнушке. Если холодно, лучше возьму одеяло потеплее, но все равно не надеваю пижаму. Не люблю лишней одежды. В этот вечер я заснула сразу и крепко.
Проснулась я оттого, что кто-то сел на мою кровать. Я встрепенулась, меня коснулась чья-то ладонь. Не сразу поняла, что это Роман.
— Ромашка, ты что? — прошептала я.
— Пришел к тебе, я так соскучился.
— Ты с ума сошел. Иди спать!
— Нет, я хочу побыть с тобой.
— Рома, ты пьян.
— Нет, уже все прошло.
— А который час?
— Три часа ночи, — он наклонился ко мне, — Леночка, ты что, забыла меня?
— Ничего я не забыла. Но ты должен идти к себе.
— Я никому ничего не должен, — и он улегся рядом со мной.
— Роман, мы не должны…
Его рука уже была на моей груди.
— Пусти меня к себе, — он стал забираться под одеяло.
— Нет, Ромашка, нет, что ты делаешь. Родители услышат.
— Они крепко спят, Лена, пожалуйста, позволь мне. Иначе я замерзну.
— Роман, ты что, ты что, смотри, как ужасно скрипит кровать.
— А ты лежи тихонько, она и не будет скрипеть.
— Рома, не надо.
— Т-с-с. Давай будем тихонько-тихонько. Вот так. Видишь, как тихо.
— Роман!
— Молчи. Дай мне твои губки и молчи. И нас никто не услышит.
— Ромашка, что ты делаешь? Зачем? Не надо.
— Люблю тебя. Помнишь, как было летом? Тебе ведь тогда нравилось?
— То было давно и неправда.
— Нет, правда. Помнишь, ты просила, чтоб я не спешил?
— Не помню.
— Вот поэтому я и приехал, чтоб напомнить тебе.
— Они услышат, и будет скандал. Ты хоть дверь-то запер?
— Конечно. Как хорошо, что ты не заперла ее. Ты ведь знала, что я приду?
— Ничего я не знала. Если бы знала, закрылась бы.
— И была бы не права. Не сжимай так коленки.
— Боже, Ромашка, что ты со мной делаешь.
— Тебе так приятно?
— Да.
— А так?
— Ты бессовестный.
— Какая у тебя грудь.
— Какая?
— Упругая. Как колотится твое сердце.
— Как?
— Как и мое. Часто-часто.
— Ты смешной.
— Леночка, да ты уже там вся мокренькая, мне уже можно, а?
— Ромашка, я боюсь. Ой!
— Тебе не больно?
— Нет.
— А еще чуть-чуть? Не больно?
— Ромашка! А то ты не знаешь — там два раза больно не бывает.
— Леночка, кошечка моя! Я в тебе. Сладкая ты моя. Люблю тебя.
— Ромочка, только давай тихонько, чтобы койка не скрипела, милый мой.
— Да, да, милая. Так хорошо?
— Ага. Но она все равно скрипит.
— Не думай об этом. Леночка, ты чувствуешь меня?
— Ромочка, Ромашка, я не могу, я сейчас, Рома, я уже близко, где ты?
— Я уже тоже рядышком, как отвердели твои сисочки, какая ты вся.
— Рома, я, я… Я все миленький, я уже. Я падаю, Рома. Я падаю.
— И я с тобой, милая. Я тут. Прими, прими, о, о-о, Леночка, прими от меня.
— Миленький, что мы наделали, это нехорошо, нехорошо.
— Лапушка моя, это хорошо. Ты что, плачешь? Маленькая, не надо плакать.
— Я не оттого плачу.
— А отчего?
— От другого.
— Отчего «другого»?
— Ну, я не знаю, как сказать. Не приставай.
— Я хочу знать, отчего ты плачешь?
— Я уже не плачу.
— А всхлипываешь. Я тебя чем-то обидел?
— Обидел.
— Чем?
— А вот этим!
— Да ты что! Оторвешь ведь!
— А чтоб не спрашивал всякие глупости.
— Лена.
— Что?
— Давай скажем матери, что мы поженимся.
— Ты с ума сошел. Ты забыл, что ты мой братик?
— Так троюродный же! Мы с тобой это уже обсуждали. А ты опять.
— Нет. Не надо ничего говорить. По крайней мере, до окончания школы.
— Ну, ладно. Только ты помни, что ты моя девушка, ладно?
— Уже не девушка.
— А кто?
— Женщина.
— Нет, ты моя девушка. И ею будешь всегда.
— А ты мой мальчик?
— А я твой мальчик.
— Мальчик. А, мальчик? Ты не собрался ли заснуть здесь?
— Собрался, а что? Нельзя?
